Вероника. Том 1. А. Т. Берстень
В общем, мне не раз приходилось заставлять их умолкнуть.
Какое-то время я удовлетворялась этим, пока однажды мне не пришла в голову мысль разыграть их как-нибудь покруче.
Дело было весной. Девчонки пытались вовлечь меня в свои салочки против моей воли. Они, может, и не хотели ничего дурного, просто не могли взять в толк, как это кто-то не хочет носиться с ними по двору и визжать от восторга. Они думали, что я, должно быть, стесняюсь, и если они меня окружат, начнут пятнать и кричать "Води! Води!", я внезапно развеселюсь, войду во вкус и примусь бегать вместе с ними, захлебываясь от радости. Ничего такого, разумеется, не произошло. Мне хотелось только плакать от досады. Признаться, в тот момент впервые мне самой захотелось исчезнуть. Но я не исчезла тогда, а, давясь слезами, спряталась за кустом в саду гимназии, и когда девочки уже приближались к моему укрытию, мне вдруг пришла в голову шальная мысль. Повинуясь внезапному инстинкту, я схватила первую попавшуюся веточку и наскоро начертала на земле рисунок собаки. Это был очень беглый набросок – четыре лапы, уши, нос, но этого оказалось достаточно, чтобы сотворить волшебство: нарисованный мной щенок вдруг внезапно ожил и, отчаянно лая и перебирая крошечными лапками, понесся во двор, навстречу ораве моих преследовательниц. Стоит ли говорить, что в ту же секунду все их внимание полностью переключилось на собачку? Глупышки тут же бросили игру, столпились вокруг пёсика и принялись тискать его и причитать, передавая из рук в руки.
Меня же захлестнула эйфория. Тогда впервые обретенный мной дар заставил меня торжествовать и наслаждаться собственной силой. Теперь я уже знала наверняка, что я действительно выше всех этих глупеньких девочек, которые и могут-то только резвиться и хохотать, отчего они кажутся взрослым очаровательными милашками, только вот взрослые не знают, как быстро их умилительная смешливость сменяется порой злобностью, а то и самой настоящей жесткостью.
Но эйфория владела мной недолго. Скоро ее сменил страх. Я поняла вдруг, что я на пороге чего-то очень опасного, и что дальше я уже не смогу справиться в одиночку. И я решилась рассказать обо всем маме.
Решение далось непросто, поскольку мама не иначе как по доброте своей, склонна драматизировать все на свете. Она видит во всем трагедию, бросается тут же на помощь, хватается за все возможные средства, чтобы выручить меня из любой передряги. Именно поэтому я ей давно ни о чем не рассказываю, о трудностях с девочками в гимназии, например, она ничего не знает. Вот что бы случилось, скажи я ей? Простого сочувствуя или даже совета ей как пить дать было бы мало. Она бы обратилась к фрау Гештальт, и это в лучшем случае, в худшем же – принялась бы приставать к родителям моих одноклассниц, если не к самим девочкам.
В общем, я всегда была крайне осторожна с тем, что ей рассказываю. Но тогда мне было попросту не к кому больше пойти, и я выложила ей все, как на духу, хоть сейчас мне и приходится горько сожалеть об этом.
Она шила в гостиной, когда я тихонько вошла в комнату, и присела рядом. Она сразу догадалась, что что-то