Горящие камни. Евгений Сухов
тебя наводчиком орудия поставить или замковым? Но ведь стрелять из пушки – это тоже военная наука. Этому тоже необходимо учиться. Предположим, поставлю я тебя помощником заряжающего, так ты в первом же бою погибнешь!
– Я не погибну.
Майор Бурмистров тяжело вздохнул и проговорил:
– Если бы ты знал, сколько раз я слышал подобные слова. Бывало, смотришь на человека и думаешь, что смерть не про него. Кто угодно лечь может, но только не он! Казалось бы, столько в нем жизни, что на троих с лихвой хватит! Ан нет. Живет этот ухарь только до первой атаки. Потом думаешь, дескать, как же это я не рассмотрел на его лице печать смерти? Ведь она там была. Понимаешь очевидное только задним умом, видишь, что следовало только присмотреться повнимательнее. В прошлом месяце к нам генерал один приехал с инспекцией. Поселили мы его в блиндаже, расположенном аж в пяти километрах от передовой. По нашим фронтовым понятиям это глубокий тыл! На передке такая тишина установилась, что в мирной жизни не всякий раз встретишь. Как-то раз шарахнули немцы из гаубицы всего-то одним снарядом. Он точно прилетел в тот самый блиндаж, где генерал разместился! От него только один погон остался. Вот оно как бывает. Оставайся при штабе, так будет лучше для всех. Тебе нужно уцелеть. Ты талантливый архитектор, еще принесешь немало пользы Родине. После войны все разрушенное заново отстраивать придется.
Михаил Велесов посмурнел. Такого разговора он явно не ожидал.
– Кажется, я тебя понимаю. Ты сможешь мне ответить честно?
– Попытаюсь, – глухо ответил Бурмистров, вновь беря в руки циркуль.
– Я знаю, почему ты не хочешь брать меня к себе.
– Вот как. И почему же?
– Если меня вдруг убьют, то ты вынужден будешь писать Полине на меня похоронку и рассказывать, как это произошло. Еще больше ты боишься ее упрека в том, что не сумел меня удержать и сам отправил на опасный участок. Вот только не нужно за меня ничего решать. Я и сам знаю, что должен делать.
В землянке установилась напряженная тишина. Огонек коптилки вздрогнул на сквозняке и осветил самый дальний угол, где на табурете стоял аккуратный темно-серый дерматиновый чемоданчик, а в нем – портативный граммофон с открытой крышкой. В корпус был встроен рупор, на блестящей круглой мембране поблескивали красноватые искорки. Рядышком в бумажной аккуратно потертой упаковке пряталась пластинка.
Михаил Велесов прекрасно помнил этот граммофон, подаренный Прохору его отцом на совершеннолетие. Не однажды их компания собиралась у него дома и танцевала под музыку. Тогда даже у самых сочных и чистых голосов, записанных на пластинки, по мере прослушивания непременно появлялась какая-то хрипотца и визгливость. Это зависело от изношенности иглы. Поэтому через каждые три-четыре минуты ее приходилось менять. Счастливое было время. Жаль, конечно, что оно давно уже прошло.
Прохор перехватил взгляд Михаила, сжавшего губы в длинную узкую линию, печально улыбнулся и ответил на немой вопрос друга:
– Да, это тот самый патефон. Я тогда