Амир. Екатерина Дей
И теперь уже кусочки этих картинок памяти горят ярким огнем, тела нет, памяти нет, нет даже воспоминаний, осталась только боль.
Горящая лава протекала в пустом пространстве бесконечности и сжигала все на своем пути, даже мельчайшие пылинки, оставшиеся случайно от сгоревшего всего, что когда-то было чем-то, но уже давно сгорело. Лава все двигалась в поисках чего-нибудь, что может гореть, а навстречу ей из полной темноты поднялась большая ледяная волна, в которой плавали айсберги, громадные куски нетающего льда, оставляя за собой лишь замерзшее навсегда пространство. Они встретились, и эта борьба огня и ледяной воды уничтожила все пространство, заполнила его пустотой, вакуумом, в котором ничто и никогда не сможет возродиться. Ничего нет, нет того, чего нет. Пустота.
Тонкий звук колебался легкими переливами, начинал взрываться едва заметными звездочками и создавал подобие ветерка, едва ощутимого дуновения молекул воздуха. Он тревожил и беспокоил Пустоту, заставлял ее волноваться темнотой, создавал серые маленькие пустоты, которых становилось все больше и больше. А звук только становился сильнее и громче от этих маленьких серых пустот, собирал их вместе, заполнял свое пространство только уже серой большой Пустоты. Она, эта серая Пустота, еще даже не достигла собой половины темной предыдущей Пустоты, когда звук изменился, в нем появились отголоски далекой трубы и проявился чистый свет, который в мгновение рассек все вокруг себя миллиардами лучей и взорвался гигантским фейерверком.
Тело уже не кричало от боли, лишь тихонько стонало, оно готово было умереть, уйти совсем в темную Пустоту. И вдруг мысль, но ведь тело уже сгорело, его нет, оно исчезло в темной Пустоте, испарилось, даже молекулы исчезли, откуда такая боль, болеть нечему. А как мысль?
Тепло, едва ощутимое тепло проявилось легким облаком, внутри него образовалась тонкая оболочка, и боль стала отступать, таять в этом тепле. Пространство пустоты заполнялось теплом и светом, облако тепла распространялось все больше и больше, оно было небесно-голубым, наполненным прозрачными каплями, которые, наконец, пролились теплым дождем, уносящим боль.
Глаза смотрели на меня с таким ужасом, что я оперлась на свою клюку и спросила ехидно:
– Чего ты, милок, испугался? Такая уж есть, такая уродилась на белый свет. А зачем тогда пришел, раз боишься, что тебе от меня нужно?
– Нужна ты.
– Я? Тебе сила моя колдовская нужна?
– Нет, нужна ты сама.
Я засмеялась, хрипло квакая, махнула корявой рукой, тяжело опустилась на скамью.
– Знаешь, сколько я таких на своем веку видала, все говорили, мол только ты и нужна, а сами колдовать просили, красавиц им подавай, да богатство королевское. Ты такой же, говори, зачем пришел, хитромудрый, сразу тебя видать, за версту носом почуяла твою черную душу.
Глаза потемнели, стали пронзительными, но потом в них появилась боль и такая тоска, что я смилостивилась:
– Говори, раз пришел, наколдую тебе твое желание.
– Прошу