Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны. Леонид Александрович Латынин
началась жизнь Емели. Каждую зиму спал он до первой капели, летом ходил с Летой за травами, по ягоды да грибы, сначала за спиной у матери, потом рядом, сначала, ползая, собирал травы, ягоды, а потом – и на ногах своих, и отцу помогал Емеля. То погремушку медную почистит, то медвежью шкуру – порвется – починит, то пояс, расшитый крестами, в Москве-реке постирает, вот только молчал Емеля. До восьми лет ни слова. Уж отец и мать бились над ним и так и этак, все дети вокруг как дети, уже петь умели, не то что складно говорить, а этот все понимает, что ни скажешь – сделает, а молчит. Ему уж и мать: «Скажи да скажи – Лета» или отец: «Я – Волос, скажи, как меня зовут». А Емеля насупится, голова вниз, глаза в землю и молчит. Уж его и бил отец, и била мать, и лаской, и пряником – все молчит. А в восемь лет, в пятницу, главный день недели, случилось вот что.
Дома были малые дети да бабы, а все, кто постарше, и Ставр с сыновьями да родственниками, в лесу были, со стрелой, да ножом, да топором на охоту пошли. Святко с сыновьями да родственниками – с посудой под мед. «Увы – не погнетши пчел, меду не едать». Лета с бабами – по грибы да по ягоды, а сама еще и травы ищет: разрыв-трава от головы да груди, мята – от зубов хороша. А и Волос ей помогал травы собирать, только уж он один ходил, такие травы знал, что и руку, и ногу вылечит, и живот болеть перестанет, а если надо, то и врагу такую боль устроит, что по земле кататься будет и орать что есть мочи, а то и вовсе окочуриться может. Разошлись так вот по лесу, кто где, бабы песни поют, мужики, те, наоборот, затаились, зайца, кабана или оленя ждут, ветер идет ласково, солнышко светит ясно. Теплынь. Серпень, или август иначе. День седьмой – яблочный день вечером праздновать будут. А в то время пока они делом заняты, пока девки «Плыли уточками, да с милым селезнем» поют, Лета заводит, а девки в разноголосье вторят: «А по реке Москве, словно по морю», – в это время в доме Ставра пожар случился. Сначала-то крыша у Ставра загорелась, а потом и соседний дом Святко, а потом и соседний Малюты, а там и другие огнем пошли, дети орут, бабы воду носят из Москвы, а Емеля вскочил да в лес побежал, бежит через поле к лесу и орет во все горло: «Пожар, пожар… Волос, Лета, пожар…»
В лес вбежал, споткнулся – да лбом о березу, и затих, много ли, мало ли прошло, очнулся, а вокруг его медведь, и над головой медведь, и за спиной медведь, и внизу медведь, и вверху медведь.
– Ах, дитятко, – говорит медведь, – зашибся, давай я тебя донесу, не туда бежишь, не в ту сторону.
И сам тоже бежит. Как только до баб добежали, поставил медведь Емелю на землю.
– А теперь кричи, – говорит, и сам ушел. Емеля слабый, в голове гудит, а закричал опять сильно, вспомнил:
– Пожар, – кричит. Бабы петь перестали, Лету позвали, к Емеле подбежала мать.
– Пожар, – говорит Емеля и сомлел.
Бабы мужиков покликали, в деревню все бросились, а только три дома спасли, да еще в центре самом – храм Велеса, у него только крыша тлеть начала, да и то немного: сверху земли было насыпано порядком. А когда все очухались, когда мужики в лес ушли, с топорами, опять избы ставить, а бабы занялись каждая своим делом, спросил Волос Емелю, что же он это восемь лет молчал, а Емеля и скажи ему:
– А о чем, отец, говорить-то было?
Помолчал