Мартин Иден. Джек Лондон
самого тихоходного судна; точно так же и учитель должен ориентироваться на отстающих учеников. Он не может двигаться вперед, если часть их при этом отстает; а я двигаюсь вперед с такой скоростью, которой преподаватель не может требовать от целого класса.
– «Кто путешествует один, всегда дойдет скорее», – процитировала она.
«Но с вами я все-таки скорее дошел бы до цели», – чуть было не выпалил он. Перед ним опять предстала картина беспредельного мира, состоящего из залитой солнцем шири небесной, из усыпанных звездами пространств, по которым он носился с ней, крепко прижимая ее к себе, ощущая на лице прикосновение ее развевающихся светло-золотистых волос. И тотчас же он почувствовал жалкое бессилие своих слов. Боже! Если бы он только сумел найти такие слова, чтобы выразить все, что он в этот миг увидел! В нем зашевелилось мучительное, как боль, желание нарисовать ей эти видения, которые вдруг, без малейшего усилия с его стороны, появились, словно на гладком зеркале, перед его взором. Ах, так вот в чем дело! Он узнал великую тайну! Ведь это именно то, что умеют делать великие писатели и великие поэты. Оттого-то они и являются исполинами. Они умеют выражать словами то, что думают, что чувствуют, что видят. Ведь и собака, засыпая на солнышке, часто визжит и лает, но она не умеет передать свой сон, не может рассказать, что заставило ее лаять и визжать. Как часто Мартину хотелось знать, что видят собаки во сне. А теперь он понял, что сам он не более чем песик, дремлющий на солнце. У него бывали прекрасные, возвышенные видения, но он не мог передать их. Но теперь он больше не будет дремать на солнышке. Он встанет, широко раскроет глаза, начнет бороться, работать, учиться; и тогда наконец у него спадет с глаз пелена и развяжется язык, и он будет делиться с Рут всеми богатствами своих видений. Ведь овладели же другие люди искусством выражать свои мысли, превращать слова в послушные орудия и так комбинировать их, что фраза приобретала более глубокий смысл, чем отдельные ее значения. Его потрясло открытие этой тайны. Опять промелькнули перед ним залитая солнцем небесная ширь и усеянные звездами пространства… Внезапно его поразило воцарившееся молчание; он взглянул на Рут и увидел, что она смотрит на него с улыбкой.
– Я немного забылся, будто увидел сон наяву, – сказал он, и сердце его при этих словах сильно забилось.
Откуда у него взялись эти слова? Как хорошо они объяснили, почему он умолк и разговор прервался. Произошло чудо. Никогда еще он не выражал возвышенной мысли такими возвышенными словами. Но ведь он раньше и не пробовал этого. Так вот в чем дело! Этим и объяснялось все. Он никогда не пытался это сделать. А Суинберн, и Теннисон, и Киплинг, и все остальные поэты – те пробовали. Он вспомнил свой очерк «О ловле жемчуга». До сих пор он не осмеливался браться за крупные вещи, выразить то чувство красоты, которое горело в нем. Но в этом очерке будет иначе. Его буквально ошеломляла мысль о той бесконечной красоте, которую можно в него вложить; его воображение опять охватил необыкновенный порыв, и он стал спрашивать себя, почему бы ему не воспеть эту