Вий (сборник). Николай Гоголь
сумерек все преображается и приобретает мистическую окраску, и ночь становится широкой сценой, где происходят невероятные события. Все вокруг, начиная с деревьев и заканчивая бытовыми мелочами, меняет свой облик – темнеет, наполняется сверхъестественной силой, одушевляется, становясь мистически сильным. Если днем, к примеру, лес был просто лесом, то в темноте он превращается в толпу чудищ с цепкими костлявыми руками.
Герои гоголевских произведений – реалистичные; это определение относится как к обычным смертным людям, так и к образам из потустороннего мира. Последние воспринимаются как неотъемлемая часть действительности. Это не бесплотные загробные духи, а живые, «из плоти и крови» существа: злые и жестокие, простоватые и лукавые – словом, обладающие обычным набором человеческих качеств. Потому и создается впечатление, что писатель будто бы осветил фонарем часть этой широкой ночной сцены и показал отдельные моменты происходящего.
Поражает и язык Гоголя – сочный, колоритный, экспрессивный – чрезвычайно живой, который тоже подчеркивает реальность происходящего. Именно об этом языке, часто «полуукраинском», Пушкин сказал: «А местами какая поэзия!» Хотя современники Пушкина обвиняли писателя в чрезмерном мистицизме, мрачном комизме, близком к черному юмору.
Однако настоящим судьей и критиком творчества Н. Гоголя всегда был и есть читатель. И ему решать, кем на самом деле был Гоголь, однажды написавший: «О себе скажу вам, что моя природа совсем не мистическая».
Вечер накануне Ивана Купала
Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви
За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до смерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишь его рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да вкинет новое или переиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ – нам, простым людям, мудрено и назвать их – писаки они не писаки, а вот то самое, что барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, – один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, – привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине, показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать нос свой очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить воском, передал мне. Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков, принялся читать. Не успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остановил меня за руку.
– Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?
Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.
– Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши собственные слова.
– Кто вам сказал, что это мои слова?
– Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная