Собор Парижской Богоматери (сборник). Виктор Гюго
в эти грустные размышления, он глубоко задумался, как вдруг странное, но необыкновенно нежное пение вывело его из задумчивости. Это пела молодая цыганка.
О ее голосе можно было сказать то же, что об ее танцах и красоте. В нем было что-то неизъяснимое и прелестное, что-то чистое, воздушное и, так сказать, окрыленное. Голос этот то повышался, то понижался; чудесные мелодии сменялись неожиданными переходами; простые музыкальные фразы перемежались с резкими, звонкими нотами; рулады, способные сбить с толку соловья, но всегда полные гармонии, переходили в мягкие переливы октав, то поднимаясь, то опускаясь, как грудь самой молодой певицы.
На ее прелестном лице с необыкновенной быстротой сменялось выражение, передавая все оттенки ее капризной песенки – от страстного вдохновения до самого чистого, целомудренного величия. Она казалась то безумной, то королевой. Она пела на неизвестном Гренгуару языке. Казалось, он был незнаком и самой певице, так как выражение, которое она придавала пению, часто совсем не подходило к словам. Безумным весельем звучали в ее устах слова:
Un cofre de gran riqueza
Haralon dentro un pilar,
Dentro del nuevas banderas
Con figuras de espantar…[27]
А минуту спустя, когда она пела:
Alarabes de cavallo
Sin paderse menear
Con espadas, y los cuellos
Ballestas de buen echar…[28] –
у Гренгуара навернулись слезы.
Но чаще всего в ее пении звучала жизнерадостность: она пела весело и беззаботно, как птичка.
Песня цыганки нарушила задумчивость Гренгуара, как лебедь, плывя, тревожит водную гладь. Он слушал с восхищением, забыв обо всем на свете. После долгих тяжелых часов он в первый раз вздохнул свободно и не чувствовал страдания. Но это продолжалось недолго.
Голос той же женщины, которая прервала танец цыганки, теперь прервал ее пение.
– Замолчишь ли ты, чертова стрекоза! – крикнула она из своего темного угла.
Бедная «стрекоза» сразу умолкла, а Гренгуар заткнул себе уши.
– Ах, эта проклятая зазубренная пила разбила лиру! – воскликнул он.
В толпе тоже послышался ропот.
– К черту затворницу! – крикнул кто-то.
И невидимая старуха, нарушавшая общее веселье, могла бы дорого поплатиться за свои нападки на цыганку, если бы внимание толпы не было в эту минуту отвлечено процессией шутовского папы, уже обошедшей улицы и перекрестки и теперь хлынувшей с факелами и шумом на Гревскую площадь.
Эта процессия, о которой читатель составил себе некоторое понятие, когда она выходила из дворца, успела организоваться в пути и вобрать в себя по дороге всех парижских мошенников, воров и бродяг. Таким образом, когда она явилась на Гревскую площадь, у нее был весьма внушительный вид.
Впереди шествовало цыганское царство. Во главе его ехал верхом герцог цыганский со своими графами, которые шли рядом с ним, ведя за повод его коня и придерживая стремена; позади них двигалась беспорядочная толпа цыган и цыганок с маленькими плачущими детьми за плечами.
Роскошный сундук вытащили со дна водоема, в нем были новые знамена со страшными изображениями… (
Арабы на лошадях, неподвижные, с мечами и самострелами через плечо… (