Собор Парижской Богоматери (сборник). Виктор Гюго
он. Судьба, видимо, издевалась над ним, заставляя его сегодня стоять у позорного столба на той самой площади, на которой он накануне так торжественно фигурировал в качестве папы и повелителя шутов, при восторженных криках толпы, в сопровождении герцога египетского, короля тунского и императора галилейского. Смело можно, однако, поручиться, что во всей этой толпе, присутствовавшей на площади в эту минуту, не было ни одного человека, – не исключая даже и героя дня, превратившегося из вчерашнего триумфатора в жалкого преступника, – кому пришло бы на ум такое сопоставление. Недоставало Гренгуара с его страстью к философствованию.
Но вот Мишель Нуарэ, присяжный глашатай его величества, заставил умолкнуть шумевших зрителей и громким голосом прочитал судебный приговор, как это было приказано господином прево. Затем он вместе со своими одетыми в мундиры подчиненными направился к тележке.
Квазимодо сидел бесстрастный и неподвижный. Сопротивления он оказать не мог благодаря тому, что на тогдашнем канцелярском языке называлось «силою и крепостью уз», которые действительно крепко впивались ему в тело. Впрочем, эта традиция тюрем и галер до сих пор еще сохраняется у нас в виде кандалов, несмотря на нашу цивилизованность, мягкость и гуманность (каторга и гильотина не в счет).
Звонарь собора Богоматери с видом полнейшего равнодушия позволил себя привезти на площадь, втащить волоком на вершину столба, связывать, развязывать и снова связывать, сколько было угодно его мучителям. На его лице ничего нельзя было прочесть, кроме разве изумления дикаря или идиота. Что он был глух – это давно уже всем было известно, а теперь казалось, что он и слеп.
Его поставили на колени на вершине столба, – он не сопротивлялся. С него сняли верхнюю одежду и спустили до пояса рубашку, – он и тут не выказал ни малейшего сопротивления. Его стали опутывать целой системою ремней и пряжек, – и он покорно давал застегивать на себе пряжки и завязывать узлы. Только по временам он шумно фыркал, как теленок, когда тот колотится головой о края тележки мясника.
– Вот дурак-то! – говорил Жан де Мулен своему другу Робену Пуспену (само собою разумеется, что эти два студента последовали за осужденным на площадь). – Сразу видно, что он смыслит не больше жука, засаженного в коробку.
В толпе пронесся оглушительный хохот, когда обнажили горбатую спину, верблюжью грудь и угловатые, обросшие волосами плечи Квазимодо. Во время этого взрыва народной веселости на площадку столба поднялся небольшого роста коренастый человек с грубым лицом, одетый в мундир городской магистратуры, и встал рядом с осужденным. Имя этого человека, передаваясь из уст в уста, с быстротою молнии облетело всю толпу. Это был мэтр Пьерá Тортерю, присяжный палач суда Шатлэ. Сначала он поставил на край площадки столба черные песочные часы, верхняя часть которых была наполнена красным песком, мерно сыпавшимся в нижнее отделение. Потом он снял с себя верхнюю двухцветную одежду, под которой у