Муха. Александр Гофман
лизью. Ребра его были обделаны тончайшей шкуркой гематом, что уходили внутрь с каждым вдохом, плечи же стремились сомкнуться воедино, несмотря на балку ключиц. Сквозь прорехи в плотных, уже изживших себя шторах несколько пасмурных рассеянных лучей упиралось в дощадчатый, ходивший ходуном и прескверно рыгающий скрипом при каждом неосторожном шаге пол.
– Мистер Роджер, вы не заговорили со мною до сих пор с момента моего прихода. Вы чем-то сильно опечалены?
Тень поерзала на широком кресле в самом дальнем углу комнаты, щелкнув ручкой. Взгляд Роджера, укутанный в отяжелевшие от недосыпа веки и иссиня-багровые мешки, как с час уже остановился на стене напротив, ясно и осознанно, но все же устало рассматривая однотонные серые обои. Лишь в середину груди из желудка перекочевала изжога после услышанного. Мужчина о чем-то усиленно размышлял, раскладывал мысли и куски мыслей по воображаемым полкам, расчетливо избегая картинных образов и продолжая упрямо, из какого-то своего принципа хранить губы сомкнутыми. Он не мог позволить себе поддаться бессознательному, приступить к черте, ведь за ней правила игры обезобразятся, подвергнутся искажению, которое сможет при недосмотре принять доминирующую позицию. Роджер изогнул запястье и принялся поочередно соприкасать подушечки большого и остальных четырех пальцев в четком порядке.
– Вы так и не начали вести дневник, мистер Роджер. Мы обсуждали это уже несколько раз.
Ему было отнюдь не приятно ее присутствие здесь, однако он с самого ее появления отказался что-либо предпринимать и в болезненном, мрачном раздражении претерпевал потуги психиатра, доктора Гослинг, с ним побеседовать. Она своему пациенту мало чем нравилась, впрочем, человеком была не таким уж и ужасным (по замечанию самого Роджера.) Через минуту тишины Гослинг продолжила:
– Однажды вы сказали мне такую вещь: “Мне тяжело общаться, ибо я не беседую, я не разговариваю с людьми – я всего лишь оперирую монологами различной сжатости”. Не хотели бы вы, так скажем, выступить передо мной, мистер Роджер?
Вторая рука тоже приподнялась, и теперь он делал одни и те же движения пальцами в согласованный размеренный такт. Роджера теперь занимало наблюдение за своими, давно не пиленными, желтыми от табаку ногтями. Жирная муха из раза в раз билась о стекло, препротивно жужжа, как и пустой низкий холодильник через стену; иногда с улицы доносились звуки автомобильных выхлопов, резины по асфальту, женского щебетания и детского плача, лая малорослых шавок, полицейских машин, попсовой музыки, реанимации… Но все это – издалека, под толстым слоем чего-то однородного. На мгновение Роджера повело: он вдавил свою голову с сальными смолистыми волосами в подушку под действием легкого спазма в глотке и, плотно сжав челюсти, прочистил горло. Язык с белым налетом извивался в ротовой полости червяком от боли в деснах. Несколько капель апатично скатилось по виску из правого глаза. Надвигался жар – его морозило.
Грудной смех медленно поднимался вверх, заставляя рваные углы губ утечь вниз; это был не искренний, не сердечный и даже не истеричный смех, это был хохот спланированный. Мозговой. Так обыкновенно смеются люди, тишь в душе коих пугающе захлестывает их настолько, что им приходится смеяться. Подушечки пальцев попадали теперь хаотично, и фаланги время от времени сталкивались между собой.
– Выступление, – натянутый голос сорвался на одной из гласных от долгого и норовистого молчания. – Я лицедействую ежедневно, из меня это сквозь зубы просачивается, а вы говорите мне: “Выступи”. Отчасти некомпетентно и дерзко, не находите? Вы ставите мне столь много диагнозов, а главную патологию до сей поры не обнаружили – вот что значит сократить финансирование самой бесполезной для экономики отрасли медицины. Вы себя-то не понимаете, отделить себя-врача от себя самой не можете, и взглянуть под другим ракурсом трудно вам, и беретесь копаться в чужих мозгах, воображая себя мессией. Между вами и шизоидами с комплексом Бога разница лишь в том только, что вы провели свое эго через заумные книжки.
Роджер уперся ледяной ладонью в складки морщинистого лба, натягивая их вверх, дабы не смыкались веки: ему было важно не закрывать глаза насовсем, ненароком не опрокинуться вовнутрь своего разгоряченного сознания. Он лежал спиною к Гослинг. Ему было жутко взглянуть в ее сторону, но и не видеть ее было дюже беспокойно. Вдоль хребта вылез из-под кожи пот, точно выдавленный гной, от однозначного ощущения, что его сверлят взглядом.
– Дефективность… Нет, нет – уродство… Уродство мое есть несоразмерное спокойствие; мои мысли должны сопровождаться тревогой, опасением, страхом… Однако ничего из этого не происходит, и потому я вынужден создавать данные переживания искусственно… Чтобы любым образом оправдать в своих глазах идею о том, что я нормален… Как же хрупка человеческая психика: крошится, стачивается легко, даже легче, чем наши кости порой: найти бы только водосток, свой личный протекающий кран, с которого капли с расстановкой примутся разъедать тебе череп, и все, капут! отвернуться сложнее, чем кажется. Говорят, что люди, как правило, не отдают себе отчета в том, что они могут в любой момент выбросить из своей жизни мгновенно все что угодно. Какая мерзкая небылица, и вы тоже ее проповедуете. “Дайте себе