Тюремный роман царицы. Евгений Николаевич Гусляров
Он послан был своим начальством в Суздаль для рекрутского набора. Прослышав про беды опальной царицы, он послал в монастырскую темницу тёплую соболью шубу. Этот простой акт человеческого милосердия ошеломил Евдокию. Она захотела видеть своего нечаянного благодетеля, чтобы поблагодарить его. Глебов пришёл. Опасный роман начался.
Утверждается, что Степан Богданович Глебов был человеком не слишком образованным (о чём свидетельствует сам Пётр), но мужественным, сочетавшим с физическим совершенством ярую ненависть ко всем петровским преобразованиям и нововведениям, столь же немилым и царице Евдокии. Выходит, соединяло их не только молодое чувство и чисто физическое влечение друг к другу, но и некоторое родство душ, принадлежащих старому русскому времени.
Много об этой любви не скажешь, поскольку свидетельства о ней остались лишь в сухих строчках допросного листа, составленного безвестным следственным чиновником Тайной канцелярии. Поначалу виделись они часто, страсти сдерживать не могли, целовались на виду у всех, спохватившись, свидетелей удаляли и оставались наедине подолгу… Что-то произошло потом. Глебов приходить перестал. Может, из страха, может, любовь миновалась, да и женат был неосмотрительный майор Степан Глебов.
Остались письма к нему, продиктованные любовью и горем. В печальной и вечно повторяющейся истории женского сердца они, может быть, самые пронзительные:
«Мой свет, мой батюшка, моя душа, моя радость! Неужели уже, правда, настал час расставанья? Лучше бы моя душа рассталась с телом! Свет мой, как мне быть на свете в разлуке с тобой? Как же я жива останусь? Вот уже сколько времени сердце моё проклинает этот час! Вот уж сколько времени я непрерывно плачу. И день настанет, а я страдаю, и один только Бог знает, как ты мне дорог! Почему я люблю тебя так, обожаемый мой, что жизнь мне становится не мила без тебя? Почему ты, душа моя, гневаешься на меня, да гневаешься столь сильно, что не пишешь даже? Носи, по крайней мере, сердце моё, колечко, которое я тебе подарила, и люби меня хоть немного. Я приказала себе сделать такое же. Ведь это ты пожелал удалиться от меня. Ах! вот уже сколько времени как я вижу любовь твоя изменилась: почему, о, мой батько? Почему ты не приходишь больше ко мне? Уж не случилось ли с тобой чего? Уж не наговорили ли тебе на меня? Друг мой, свет мой, моя любонька, пожалей меня! Пожалей и приди, господин мой, повидаться завтра! О, мой целый свет, моя лапушка, ответь мне. Не давай мне умереть с горя. Я тебе послала шарф, носи его, душа моя: ты не носишь ничего из моих подарков! Или это значит, что я тебе не мила? Но забыть твою любовь? Я не смогу! Я не смогу жить на свете без тебя!»
Нет ответа раненой душе. У неё нет ничего надёжнее чем слово, чтобы попытаться удержать любовь. И эта великая вера разбитого сердца в силу слова продолжает ей диктовать наивное и вечное, как молитва:
«Кто мне причинил такое горе, мне бедной? Кто у меня похитил моё сокровище? Кто отнял у меня свет очей моих? На кого ты меня променял? На кого ты меня покинул? Как же тебе не жаль меня? Возможное ли дело, что ты не должен