Духота. Валерий Иванович Лапковский
вы, надеюсь, отыщете перспективу сохранить жизнь ему и мне… Прошу не вмешиваться в мою личную жизнь, не трогайте отца, сестру, директора школы, подруг… В противном случае я подам на вас в суд!
Поднялась и ушла.
– Аника – воин! – с презрением усмехнулась, поведав о знакомстве с комсомольским вожаком своему «вздыхателю», который, дожидаясь её, прогуливался около горкома у моря по бетону благоустроенного бульвара, точно капитан Ахав по деревянной палубе почтенного судна, бороздящего океан в поисках ненавистного белого кита.
Гладышевский, конечно, догадывался, что власти не спускают с него глаз. Почти всюду ощущал, как бред преследования, государево око: в театре ли с юной спутницей, откуда ушли, едва досидев до конца второго действия модной пьесы о бескорыстных сталеварах; в ресторане ли, где учил леди резать мясо, прижав локти к телу; в читальном ли зале, где бдительная библиотекарша регистрировала, какие журналы книгочей выловил из отары новых поступлений; и даже на водной станции, где влюблённые брали на прокат лодку у нахмуренного сторожа, понимающего, что на таком струге им до Турции не доплыть. С червями в гранённом стакане и леской с крючком, намотанной на щепку, отталкивались вёслами подальше от берега навстречу уже поднявшемуся солнцу, на алый шар которого, восходящий над бирюзовым морем, она, рано утром прибежав к Викентию домой, позвала полюбоваться как на огнезарное диво.
Широкой кистью руки Гладышевский зачерпывал прозрачную воду из-за борта, нюхал, прислушивался к тишине на мшистых подушках камней на шершавом дне.
– В Москве, – говорил бывший студент девушке, сидящей на корме, – есть два памятника… Ты была в Москве? И Толстого и Достоевского читала?.. Скажите-ка! Так вот… Толстой, удобно закинув ногу на ногу, укрыв холодные колени густым пледом, отдыхает в парке… А неподалёку, в чахлом дворике старой больницы, с оголённым плечом, заломив руки вбок, стоит Достоевский… Христос перед Пилатом…
– Кто такой Пилат?
– Тот кто искал, что есть истина…
– Ты кто? – всё больше удивлялась дочь буфетчицы из ресторана.
– Пенсионер!
– В старину пенсионерами называли молодых людей из охраны английской королевы…
– Только жалованье у них было побольше. И чтобы получать пенсию – тридцать рублей в месяц, им не было нужды ежегодно доказывать на врачебно-трудовых комиссиях, что у каждого из них не все дома.
– Но ты совсем не похож на моего деда-пенсионера…
– Скоро я уйду на заслуженный отдых и буду прочищать горло в хоре ветеранов труда!
– Я видела тебя раньше как-то на улице… в комбинезоне с пятнами… Матросские башмаки с заклёпками… Шагал ты, как командор из «Дон-Жуана»… Мы в то время в музыкальной школе проходили Моцарта…
– Ты сидишь на корме, как маленький Моцарт, на коленях принцессы, спрашивая: «Правда, правда, ты меня любишь?»
– Так ты правда работал на труболитейке?
– Правда. Знаешь, что такое цех? Жара, искры, расплавленная сталь… В руках молоток и зубило… Откусывай зазубрины, чисти железной щёткой только что отлитые