На обочине времени. Владимир Соболь
вниз, набухая над переносицей. Все остальное как-то уже не имело значения. Ни рост, ни вес. Даже на лице кожи едва хватало, чтобы обтянуть скулы. Остального очевидно не доставало, а что имелось – казалось донельзя хрупким. Еще примечательны были кисти: узкие ладони, расщепленные на длинные пальцы, жили своей особой жизнью. Все время двигались, искали добычу либо, уже ухватив не успевший укрыться предмет, гнули его и вертели, пока не хрупал карандаш, не лопались надвое скрепки.
Оба они были художники. Во всяком случае, считали себя таковыми, хотя в тот год еще только учились ремеслу. Там, на Васильевском, у Николаевского моста им что-то втолковывали насчет советского цветовидения и социалистической композиции. Так передавала свои впечатления Надежда. Но они слушали это вполуха, что в мастерских, что в аудитории, все время стряхивая, стряхивая эту заплесневевшую лапшу, сваренную еще давным-давно, в мифическом времени, и с тех пор уже основательно потраченную и людьми, и мухами, и мышами…
– …он говорит, говорит, а я ее мимо и на пол, на пол, только чтобы на ушах не задерживалась…
– Пусть лучше на ушах, чем на холсте, – пробормотал Юра, пристраиваясь на подоконнике.
Потом он еще, может быть, скажет одну фразу, перед тем как уйти, а пока так и будет сидеть, опираясь на простенок, поглядывая то в комнату, то во двор. Он никогда не усаживался ни за стол, ни на диван, зная, что со своими габаритами сразу потеряется среди прочих. А так, восседая рядом с черным стеклом, он мог ощущать себя посредником между двух миров – людей и звезд. И поглядывал на нас ну хотя бы как на равных. Ему-то, наверное, казалось, что сверху вниз.
У Графа висела на стене одна его работа: полметра на метр примерно, большая по нынешним масштабам, но – записанная едва ли наполовину. На грязно-розовом фоне набросаны были три головы в шутовских колпаках. Деформированные лица – распухшие щеки, скошенные подбородки – собрались в кучку у нижнего края картины. Самый высокий бубенец едва ли высовывался за серединную линию, и этим подчеркивался ракурс, в котором художник наблюдал за своими моделями. Мне казалось, что он мог обрезать холст наполовину и задрать лица шутов ввысь. Но тогда бы они включились в диалог с собственным создателем. А так – копошились где-то внизу, схваченные посторонним взглядом, тяжелым и острым, как резак мясника.
Граф со Смелянским вроде бы еще упирались, но Надежда быстренько смерила нас острым и не слишком-то дружелюбным взглядом. Оценила градус компании и принялась руководить питейным процессом.
– Хорошо сидим. Так что давайте быстренько, все сглотнули и налили по новой. Сейчас я вам скажу, за что мы будем пить…
Странная у них была жизнь втроем, хотя и не в одной квартире. Надежда приходила к Графу через день, едва ли не по расписанию. Только она появлялась, хозяин отключал телефон и вывинчивал пробку, стерегущую звонок. Сам был тому свидетелем, пока спешно шнуровал ботинки в прихожей: заскочил к приятелю не вовремя и пришлось поскорее