На обочине времени. Владимир Соболь
преходящая. Сегодня одна, завтра другая. И за нее мне нисколечко не обидно. Страна же останется надолго. Желтое поле, лесная дорога, а вовсе не наши сумасбродные вопли.
Но иногда мне кажется, что я просто баран, которого воспитали волком. Представляете детскую площадку в зоопарке? Бетонный диск, окруженный рвом и металлической сеткой, а за ним подобие скал, сложенных из обломков местного камня. И вот на этой выгороженной местности возятся целыми днями несмышленые зверюшки – волчата, медвежата, лисята… Ежат нет вовсе, а мышат подкидывают разве что дохлых. И в эту развеселую компанию затесался случайно ягненок – крепкий лоб, острые копытца и шерсть комочками.
В младенчестве жизнь изумительна даже за решеткой. Все друзья, все любят друг друга. Пинают и покусывают, но не злобясь и не до крови. Проблемы появляются, когда зверята делаются зверями. Когда у одних отрастают рога, а у других – клыки и когти. А этому дураку каракулевому все невдомек, что мир изменился, что от прежних друганов надо бы держаться подальше. Он все норовит пристроиться в стаю, выть как и те, кто рядом. И никто ему не сказал, что когда серые братья рванут, оголодавши, за добычей, то у них на зубах он и окажется первым…
– Мама, – спросил я ее уже гораздо позже. – Почему ты не попыталась меня направить, предостеречь?
Она полусидела, опираясь на подушку. Ей было трудно дышать лежа, и потому раму в изголовье задрали максимально высоко. Щеки уже истончали и выцвели, но темные волосы еще выделялись против серой наволочки.
– Почему ты не объяснила мне толком, что я – еврей?
– Потому что ты не поверил бы… – прошелестела она.
Потом-то я все понял. Но на это ушла уйма времени, почти половина жизни. Однако я все-таки докопался до сути. Я осознал, что я еврей, евреем родился, евреем живу, евреем и помру. И догадался при этом, что евреем, чтобы это ни значило, останусь в любом месте, любой стране, даже в Израиле. Вот потому никуда не уехал, остался в России и сейчас, в год 1991-й от Рождества Христова (ведь и сам веду счет вовсе не от Сотворения мира), сижу за обшарпанным столом посреди замызганной забегаловки. Извините…
Графа в тот вечер я не дождался. Два часа отсидел на подоконнике, вытягивая глоток за глотком водку и пощипывая вязкий мякиш. Сергей все не шел, и никто из компании не объявлялся. Должно быть, они звонили загодя, а я один приперся наобум. Теперь сидел одинокий, обиженный, наливаясь спиртным и ненавистью.
Ужасно ощущать себя лишним. Горе наше горькое еще пытался строить из себя джентльмена. Он тоже стоял против того, что гнусно и выморочно, он тоже ратовал за то, что прогрессивно и благородно, но вынужден был приноравливаться к обстоятельствам, как и прочие ему подобные. И ведь он не просто от меня отказался, он еще пожалел. Теперь он может собой гордиться. А Колесов смылся. Удрал, чтобы вообще ничего не говорить и не делать. Только кто же его разберет, что честнее.
Конечно, результат все равно оставался тот же – меня не брали. Но