Наши за границей. Михаил Пеккер
зашито серебряной иглой.
Подошла женщина лет шестидесяти пяти. «Вставай, Левочка, нам еще 30 минут гулять», – обратилась она к моему собеседнику. Он улыбнулся: «Идем, Анечка». Она взяла его за руку, и они неторопливо пошли дальше по набережной.
Зрение
– Когда я был студентом, много работал, – начал он, глядя перед собой. – Занятия начинались с утра и продолжались до самого вечера. Новосибирский университет в мое время котировался на уровне Московского физико-технического института, и учиться было тяжело. Три двойки на экзаменах – и отчисление или академический отпуск.
Он замолчал. Мимо нашей скамейки пробежал смеющийся мальчуган лет пяти, за ним гналась молоденькая мама в мини-юбке. В руке у нее был кулек с черешней, она прижимала его к груди, но черешенки, несмотря на ее старание, все равно одна за другой выпрыгивали из кулька. Наконец она поймала малыша и стала ему что-то говорить. Он мотал головой и заливался смехом.
Между тем монолог продолжался, и я повернулся к потенциальному собеседнику.
– Тогда еще не было почтовых ящиков в общежитиях, и иногородние студенты ходили на почту за письмами. Я увидел ее сразу. Она была далеко, и казалось, невозможно разобрать черты лица с такого расстояния, но я видел его отчетливо, оно закрывало все поле зрения. Я остановился, не мог идти дальше, и не потому, что остолбенел, а потому, что не мог ничего видеть.
– Вы хотите сказать, – спросил я, – что она ослепила вас своей красотой?
– Нет, что вы, – ответил он быстро.
Так отвечают, когда собеседник сказал явно что-то совсем не то, и повторил:
– Я не мог идти, потому что ее лицо закрывало все поле моего зрения.
Он хотел продолжить, но к нам подходила многоголосая кавказская семья. Дети громко спорили со своими родителями, те не менее громко отвечали им. Бабушка и дедушка, размахивая руками, защищали внуков, говоря, что детей надо любить, а не наказывать. Наконец они прошли, так и не решив, можно ли детям купить мороженое.
– Черты ее лица, – продолжил он, – были в чем-то неправильны. То ли на ней было чуть больше косметики, то ли ее еще детские глаза не гармонировали с ярко накрашенными губами, то ли какая-то нескладность была в ее фигуре, не могу объяснить, но в ней было что-то притягательно-трогательное. Я постоял немного, и она удалилась, как будто вы подкрутили линзы бинокля. Я смог подойти к стойке. Она смотрела на меня, и я понимал ее, и она понимала меня. Это было странно. Она спросила мою фамилию. Я сказал. Она посмотрела: «Вам ничего нет». Я постоял немного и ушел.
– И вы больше не видели ее?
– Нет, почему же? В течение месяца или двух я приходил по два-три раза в день на почту и спрашивал ее, есть ли что-нибудь для меня. Она улыбалась мне (я помню до сих пор ее улыбку) и говорила: «Да, есть», – и протягивала мне письмо. Или: «Нет, приходите вечером, будет еще одна почта». Знаете, она никогда не спрашивала мою фамилию и не проверяла при мне почту. Наверное, она сразу запомнила мою фамилию и при раскладке почты всегда отмечала, есть для меня что-нибудь или нет.
На