Да воздастся каждому по делам его. Часть 2. Алька. Ирина Критская
и хохотнула.
– А ты мне лекцию прочитай! А я тебе салют просалютую – во как!
Она легким и неприличным движением задрала юбку, в момент развернувшись спиной к Геле и выпятив задницу. Ярко алые трусы мелькнули флагом. Алька даже попятилась.
– Ладно! Не журысь!
Мира потрепала Альку по подбородку теплой душистой ручкой и метнулась в коридор…
Мира жила с мамой, вернее – мама жила для нее. Мать работала одновременно на трех работах. Готовила, стирала, мыла, убирала, шила, делала одновременно сто разных дел, приползала домой на карачках, была худой, даже изможденной, но жилистой. Зато Мира ни в чем себе не отказывала. Она ходила к учителям и иностранного и музыки, писала акварелью и обожала патлатых художников в беретках. Художники тоже обожали Миру, приходили к ней пожрать и дарили акварель. Мира складывала акварель у двери своей комнаты. Наверное, на черный год или для растопки. Правда, покоробленной от водянистых красок бумагой никто и никогда ничего не топил, но выбрасывать не решались. Все же живопись.
В темном проеме коридора Мира на секунду остановилась и сверкнула беленькими, остренькими зубками.
– Иди, учи уроки, гадкий утенок. Зайди ко мне вечером, я тебе расскажу, чего с этим делать. Мать молчит, небось думает, что у пионерок ТАМ – только сила воли…
Алька (теперь мама звала Альку Гелей, стараясь угодить своему новому мужу, утонченному и капризному, как гимназистка) и вправду была гадким утенком. Тоненькая девочка растворилась в неуклюжем и даже громоздком теле. "То ли недоросль, то ли переросток" – смущенно посмеивалась мама, перешивая очередное платье из своего ношеного, потому что предыдущее, сшитое всего три месяца назад, неприлично вздергивалось над острыми коленками. Толстые, длинные рыжие косы Анна сворачивала Альке тугими колёсами, отчего получалась странная, баранья голова. Завязывала все это великолепие двумя пожухлыми тряпицами. Черные туфли – боты без каблука делали ноги короткими и толстыми, они выглядывали из-под длинного темного, в белый горох платья. Да еще сутулые плечи (Алька сутулилась, стараясь хоть немного спрятать не по времени выпячивающуюся грудь).
Но главное, самое неприятное, это было лицо. Алька с отвращением смотрела в зеркало, втихаря от мамы приоткрывая тяжёлую дверь здоровенного шифоньера, наследство папы-Зама. Оттуда, из неверных глубин, на нее глядела без ресничного создания, с белой, как сметана, кожей, покрытой россыпью мелких противных веснушек. Немного спасали дело пухлые губы, но они были вечно обветрены, как два шершавых пельменя, потому что Алька имела неприятную привычку вечно их облизывать. Глаза тоже были ничего себе, травянистого оттенка, но ресницы! Их не было совсем! Вернее, они были и даже длинные, но их было совсем не видно из-за мерзкого и блеклого рыжего цвета.
К своим тринадцати Алька/ Геля уже забыла про богатую и нарядную Ангелину. Папа умер, из особняка мать поперли сразу, и хорошо, что дали крошечную комнатку в тесной коммуналке. Утонченная Анна сначала очень страдала, стирая белье в обшарпанной ванне и