Невыносимая легкость бытия. Милан Кундера
она вовсе не хочет повторить то, с чем уже однажды столкнулась в Праге: с борьбой за место, за карьеру, за каждую напечатанную фотографию. Она никогда не была честолюбива из тщеславия. Она просто хотела спастись от мира матери. Да, для нее это было ясно как день: она делала фотографии с великим старанием, но все свое старание она могла бы приложить к любому другому занятию, поскольку фотография была лишь средством прорваться «дальше и выше» и жить рядом с Томашем.
Она сказала:
– Видите ли, мой муж врач и обеспечивает меня. Мне не обязательно заниматься фотографией.
Дама-фотограф сказала:
– Не понимаю, как вы можете бросить фотографию, делая такие превосходные снимки?
Конечно, фотография в дни вторжения – это было совсем другое. Эти снимки она делала не ради Томаша. Делать их побуждала ее одержимость. Причем одержимость не фотографией, а ненавистью. Но такая ситуация уже никогда не повторится. Впрочем, снимки, что она делала из одержимости, уже никому не нужны, ибо они не актуальны. Лишь кактусы – неизменно актуальная тема. Но кактусы не интересуют ее.
Она сказала:
– Вы очень добры ко мне. Но лучше я останусь дома. Мне не обязательно работать.
Фотограф сказала:
– И вас бы устроило сидеть дома?
Тереза сказала:
– Пожалуй, больше, чем фотографировать кактусы.
Фотограф сказала:
– Даже если вы фотографируете кактусы – это ваша жизнь. Если же вы живете только ради мужа – это не ваша жизнь.
Тереза сказала с неожиданным раздражением:
– Моя жизнь – это мой муж, а не кактусы.
Фотограф – тоже с раздражением:
– Уж не хотите ли вы уверить меня, что вы счастливы?
Тереза сказала (с таким же раздражением):
– Конечно я счастлива!
Фотограф сказала:
– Это может утверждать разве что очень… – Она не договорила, о чем подумала.
Тереза закончила ее мысль:
– Вы хотите сказать: очень ограниченная женщина.
Фотограф овладела собой и сказала:
– Нет, не ограниченная. Старомодная.
Тереза в задумчивости сказала:
– Да, вы правы. То же самое говорит обо мне мой муж.
26
Но Томаш целые дни проводил в больнице, а она оставалась дома одна. Хорошо еще, был Каренин, и она могла с ним подолгу гулять. Возвращаясь домой, она садилась за учебники немецкого и французского. Но ей бывало грустно, и она с трудом сосредоточивалась. Часто вспоминалась речь Дубчека, с которой он выступал по радио после своего возвращения из Москвы. Она едва помнила, о чем он говорил, но до сих пор в ушах стоял его прерывистый голос. И она думала: чужие солдаты арестовали его, главу самостоятельного государства, в его собственной стране, уволокли его и держали четыре дня где-то в Карпатах, намекая ему, что его постигнет та же участь, что и его венгерского предшественника Имре Надя двенадцать лет назад. Затем перевезли в Москву, велели выкупаться, побриться, одеться, завязать галстук и сообщили, что казнить его уже не собираются