Лечение водой. Евгений Москвин
здесь вообще ничего не изменилось! Только светофоры поветшали – до чего странно! Знаешь, я сюда приходила, чтобы посмотреть на них. На то, как они загораются, зеленым, желтым… на то, как буквы на табло высвечиваются… этот, – она кивнула на ближний, – на нем высвечивается буква «И». И он реже загорался, чем тот… самый дальний… Гораздо реже! Я больше всего любила его… любила ждать… иногда целый час ждала, пока он загорится… А средний – никогда не загорался.
– Да, действительно… Как странно – поезд-то всегда в другую сторону идет!
– Денис, я прошу тебя, не издевайся.
Гамсонов сразу посерьезнел.
– Да я и не собирался.
– Прошу тебя, не издевайся… – повторила она уже тише; и как-то робко. – Мой отец… я помню, он торопил меня домой, а я слезно умоляла остаться, подождать, пока загорится буква «И»… и мы оставались. Меня трудно было отсюда утащить! И я всегда дожидалась.
Они пошли по дорожке, Марина рассказывала, то и дело оглядываясь назад, на светофоры. Она будто выхватывала из прошлого образы – мыслью и взглядом, – а Гамсонов чувствовал блуждающий в воздухе запах рельсового масла, он улавливался только на второй, на третий вдох, а потом как-то отступал, рождая инстинктивное желание почувствовать его снова. Чуть сбивая дыхание.
Этот запах, казалось, как-то особенно гармонировал с солнечным светом.
– Потом отец умер. И я больше сюда не приходила. Я не любила отца, но я любила приходить с ним сюда. И он был звеном, без которого… – она опять взглянула на светофоры, сиявшие – теперь четко было видно – красными сигналами, а когда снова повернулась к Гамсонову, на ее лице вдруг отразилось… – Все было потеряно! Разъединилось… Ничего уже не было! Это потеря любви без боли. Страшнее всего так потерять. Исчезло звено… любовь будто разъединили, понимаешь? Она просто пропала и все. Я не могла приходить сюда без отца. Я всегда приходила с ним… Кто бы ждал со мной появления буквы на табло?
Потом она отвернулась, шмыгнула носом. Заговорила уже спокойнее.
– Я… стала жить другой жизнью, непонятно какой… она, наверное… подменила меня.
Гамсонов чувствовал – Марина говорит серьезно; и что это не минутный порыв, но какой-то другой, особенный набирает теперь в ней силу и остроту. Марина остановилась, смотрела на небо, и сияющие рельсы протягивались далеко-далеко, в обе стороны от ее кожаной куртки со сверкающими кнопками и замковыми «собачками» по бокам.
– Это был другой, затягивающий оборот… уже тогда – я уверена… Он именно оттуда… И ты знаешь, я даже ни разу не задумывалась за эти пятнадцать лет, настоящий он или я просто удерживаюсь за тех, кто за меня цепляется… не дает полюбить. Ах, Боже мой… как хочется настоящей любви!
Марина выговорила в сердцах, сиренево-желтым взрывам облаков в горизонтальных столбах света. И Гамсонов расслышал эти капли жажды, вдруг проступившие через бесконечные каменные маски игр, лукавства, интриг. От отсутствия любви? Но разве она виновата? И раньше, когда Марина оттолкнула