Утопленница и игрок. Марина Кельберер
в закатанных до колен китайских джинсах, Леша во рту перекатывал очередной гвоздь. Старый, основательный деревенский топор перышком летал вверх-вниз и казался невесомым в Лешиных здоровых лапах с выступающими синими веревками жил. По его широченным загорелым плечам, вздуваясь, катались бугры мышц, на шее перекатывалась, взблескивая на солнце, тяжелая золотая цепь с крестом.
Опасливо покосившись, Маня бросила грядки и отправилась стирать. Вернее – полоскать его белье… черт бы его побрал!
…… Размахался… Правильно я топор-то на ночь убираю… лось такой… и голда у него… сверкает так…
Раньше, пока Леша валялся полуживой в дальней комнате под ее одеялом, на нем, была только эта «голда» с крестом – и больше ничего, даже джинсов не было. И крест тогда смотрелся на нем иначе. Маня так и запомнилось – крест на груди, ершистые, несдающиеся серые глаза и длинные страдальческие черные ресницы… Крест тогда полностью соответствовал своему назначению как символ надежды – последней надежды человека в беде и болезни.
А сейчас…
Выпрямившись и отжимая, Маня поглядывала на Лешу.
А Леша вдруг поймал ее взгляд – и засмеялся.
– Че смотришь? А, Мань? – откровенно мигнул он ей. – Ладный я мужик?
Маня быстро отвела глаза, словно ее застукали за чем-то не очень приличным. И не отвечала – отжимала.
– Вот. Справный мужик. А ты – гонишь.
Маня отвернулась и начала развешивать, что-то бурча себе под нос.
– Эх, Мань… Я ж все понимаю… Женщина ты одинокая, а… – и он опять, поигрывая мускулами и скалясь, молодецки крякнул и долбанул топором, вышибив последний ненужный столбик.
– … но ты, Мань, особо-то на меня не рассчитывай – сразу предупреждаю.
Маня в этот момент, спиной к нему, цепляла за прищепку его трусы.
Леша, взглянув на нее и оценив ситуацию, коротко заржал.
Маня не обернулась, но ее красноречивый затылок, с торчащими дыбом черной и рыжей прядями, говорил сам за себя и выражал целую гамму чувств.
– А что делать, Мань – трудно, вижу. Село, – пожал глубокомысленно плечами Леша, еще раз зацепившись глазами за свои трусы с прищепкой на веревке. – Ничего не попишешь. Я вот тут столы трухлявые починяю, а ты, Мань – над моими трусами да носками бьешься. Все как у людей. Как положено. И мы…
– А-а-а!!!.. Ты что, х…, б…ь, делаешь, а?! Твою… А-а-а!!!.. Я тя спрашиваю!! Придурок убогий!! Козел!!! А-а-а!!!.. М…к!!! Вали отсюдава к е…!!! – заглушая металлический вой «газонокосилки», раздался вдруг с соседнего участка остервенелый пронзительный женский визг, сопровождаемый ядреной матерщиной. «Газонокосилка» стихла. Соседка, Маня ее узнала, визжала на ультразвуке и чудовищно бранилась – по всему, была сильно чем-то недовольна.
– Не то видать, скосил. Или срезал, – спокойно заметил Леша, прислушиваясь и кивая в такт трехэтажным выражениям, несущимся из уст невидимой за деревьями представительницы слабого пола.
В ответ на ругань за кустами попытались продемонстрировать видимость мужества и браво оттявкнулись, но получилось неуверенно, малоубедительно