Слепота. Жозе Сарамаго
на одну ногу. Он знал, что от второй толку никакого не будет, куда ни пойдешь, ее ненужным балластом придется тащить за собой. Все плыло перед глазами, и неудержимая дрожь, в медицине именуемая потрясающим ознобом, колотила его так, что лязгали зубы. Хватаясь за железные спинки кроватей, переползая от одной к другой, продвигался он меж спящими. Волоком, как неподъемную кладь, перетаскивал больную ногу. Никто не проснулся, никто не спросил его: Куда собрался в такой час, а и спросили бы, он знал, что ответит: Отлить, лишь бы только жена доктора не окликнула, потому что ей врать не хотелось и обманывать ее – тоже, а раз так, пришлось бы сказать, что он задумал: Гнить здесь больше не собираюсь, муж ваш, конечно, сделал все, что было в его силах, но, знаете, когда я, бывало, на дело шел, машину угонять, я же не просил кого-то угнать ее для меня, ну, вот и здесь самому надо, когда они увидят, на что я похож, сообразят, что мне очень плохо, вызовут карету да свезут в больницу, наверняка есть больницы только для слепых, одним пациентом больше, одним меньше – разницы никакой, там займутся моей ногой, полечат ее, я слыхал, что даже приговоренным к смерти оказывают медицинскую помощь, операцию делают, если аппендицит или там еще что, а уж потом только казнят, чтоб, как говорится, здоровеньким на тот свет пошел, вот и со мной так будет, потом, если надо, пусть опять сюда сажают, мне это все равно. Он проковылял еще немного, стиснув зубы, чтобы не стонать, но все же не сумел сдержаться и придушенно взвыл, когда, уже у самых дверей, потерял равновесие и ступил на больную ногу. Это вышло из-за того, что сбился со счета: думал, что будет еще пара кроватей, а шагнул в пустоту. Рухнул на пол и затих, замер, пока не убедился, что никого не разбудил. Потом его осенило, что лежачее положение слепцу пристало больше: если ползти на четвереньках, легче найти дорогу. Так он выбрался в вестибюль и остановился, чтобы обдумать, как теперь поступить: подать ли голос с крыльца или подобраться к самой ограде, держась за натянутую веревку, ее еще наверняка не убрали. Он отчетливо сознавал, что, если попросит помощи издали, могут сейчас же завернуть назад, но смущало, что после всех этих мучений, испытанных, несмотря на мощную поддержку железных кроватей, единственной опорой ему теперь будет всего лишь тонкая, свободно провисающая веревка. Через несколько минут ему показалось, что решение найдено: Поползу на четвереньках, подумал он, под веревкой, а время от времени буду поднимать руку, проверять, не сбился ли с пути, это ведь то же самое, что машины угонять, – на каждый случай найдется свой способ. Внезапно и без зова проснулась в нем совесть и с суровым упреком вопросила, как это у него рука поднялась на машину несчастного слепца. Я сейчас так влип не потому, попытался возразить он, что машину угнал, а потому, что довез его до дому, вот тут я, конечно, маху дал. Но дешевой софистикой совесть не проймешь, и доводы ее были ясны и просты: Слепец есть лицо неприкосновенное, слепцов грабить нельзя. Да я, строго говоря, его и не грабил, машину он в кармане не носит, и в темном переулке пушку я