Пока нормально. Гэри Шмидт
ее надел. Мне было плевать, какого цвета небо, плевать, потеют все вокруг или нет. На меня повеяло ветерком, словно я вдруг очутился на самом верхнем ряду стадиона «Янки».
– Каким дураком надо быть, чтобы подарить такую вещь летом, – сказал отец.
Я застегнул куртку.
– А ну живо в машину!
Кажется, я уже говорил вам, что Холлинг Вудвуд – неплохой парень?
Когда мы добрались до Мэрисвилла, примерно к обеду, мы нашли там дом, снятый для нас Эрни Эко, – за Бумажной фабрикой Балларда, за сортировочной станцией, за целой кучей каких-то складов и старым баром, куда заходили только очень хмурые люди. Дом оказался меньше того, который у нас был, так что мне, как раньше, пришлось поселиться в одной комнате с братом – а для Лукаса, если бы он вернулся домой, и вовсе не нашлось бы комнаты. Брат сказал, что он готов спать на диване в гостиной, только бы не жить вместе с такой вонючкой, как я, но отец ему запретил. Сказал, нечего болтаться на виду, как будто он тут главный. И брат потащил свои шмотки ко мне.
Просто блеск.
Первым делом мне надо было найти место, чтобы спрятать куртку, пока брат не узнал, что это куртка Джо Пепитона. Если б он это знал, то сорвал бы ее с меня еще до того, как мы проехали мост через Ист-ривер. Но рано или поздно он все равно узнал бы. Так бывало всегда. Поэтому я не снимал ее, хотя мой приятель Холлинг Вудвуд ошибся: в Мэрисвилле оказалась жарища не хуже, чем на Лонг-Айленде, и я так взмок, что боялся, как бы не смыть своим потом имя Джо Пепитона.
Отец сказал, что поедет с Эрни Эко на Бумажную фабрику Балларда, чтобы подписать там какие-то документы и начать работу с понедельника, а мать сказала, что фабрика вряд ли будет открыта сегодня, в субботу, а отец сказал, много она понимает, и уехал с Эрни Эко. Поэтому мы с братом затащили в дом всю мебель, а потом я занес туда все ящики, кроме тех, что были с кухонным хозяйством, – их мать велела оставить в кузове, пока она не уберет кухню, чтобы нормальный человек мог поесть там, не боясь, что его стошнит. Не успела она закончить уборку, как отец вернулся.
И день оказался неудачный. Опять. Конечно. Отец никак не мог понять, почему мать не привела кухню в порядок. Никак не мог понять, почему мы не вытащили из фургона ящики с кухонным хозяйством. Никак не мог понять, почему мать еще не купила продуктов. Ей всего и надо-то было что дойти до «Спайсерс дели»! Он никак не мог понять, почему стол еще не накрыт к обеду. У нее ведь хватило времени, чтобы повесить на стенку распятие, а чтобы сделать пару бутербродов, видите ли, не хватило! Притом что на часах уже два! А чего он уж совсем никак не мог понять – так это почему мистер Толстосум Баллард назначил ему жалованье чуть ли не вдвое меньше того, про какое он слышал от Эрни Эко.
Я сказал ему, что обед еще не готов, потому что откуда нам было знать, где здесь «Спайсерс дели», и к тому же он все равно забрал нашу машину, а матери надо было убрать на кухне, потому что он сам точно не захотел бы есть на такой помойке.
Отец повернулся, чтобы посмотреть на меня, а потом передо мной что-то мелькнуло – его рука.
А рука у него, как я уже говорил, тяжелая.
– Почему бы тебе не остаться здесь в своей новой куртке