Когда мы танцевали на Пирсе. Сэнди Тейлор
каким наслаждением мы подставляли ему лица – пусть треплет наши волосы, а мы будем глядеть на роскошные виллы, что, в свою очередь, глядят на море. Для полноты ощущений папа на ходу сочинял истории про обитателей этих вилл.
– Видите, во-он там, в саду, играет маленькая девочка?
Мы округляли глаза:
– И что ты про нее знаешь, папочка?
– На самом деле она – бедная сиротка. Ее приютили богатые тетя с дядей.
– Они ее не обижают, правда, папа?
– Ничуть. Детей у них нет, и они в племяннице души не чают.
– Души не чают, – прошептала Бренда.
Такая у нее была слабость – новые слова и выражения. Бывало, услышит что-нибудь и повторяет потом неделями к месту и не к месту.
Трамвай уже миновал дом с девочкой-сироткой, а я развернулась на сиденье, все смотрела на нее. Вдруг папа позвонил в звонок – сигнал вагоновожатому, чтобы остановился. Никогда раньше мы не выходили в этом месте, среди садов и вилл. Однако я молча помогла Бренде спуститься, а папа вынес коляску.
– Куда мы пойдем, папа?
– Терпение, Морин. Сейчас увидишь.
И папа мне подмигнул. Он почему-то выбрал большущий белоснежный дом. Открыл калитку, вошел и двинулся по подъездной аллее прямо к парадному крыльцу, толкая перед собой коляску. Я семенила следом.
– Что ты задумал, папа? Давай вернемся!
Так я лепетала, просила – да только зря. Меня стало тошнить. С утра папа не являл никаких признаков того, что днем выкинет фортель, и я не волновалась. Думала, сегодня у меня папа как папа. А он, извольте радоваться, катит Бренду в скрипучей коляске прямо к роскошному особняку!
Господи! Он уже на крыльце – в звонок звонит! Правда, никто ему не открывает.
– Папа, пойдем отсюда, – взмолилась я.
В эту секунду дверь отворилась. На пороге, облизываясь, словно его отвлекли от обеда, стоял толстяк – пузо в брюках не помещается, в глазах подозрительность и брезгливость.
Папа коснулся лба, словно приподнимая несуществующую шляпу, и начал:
– Простите за беспокойство, сэр, я лишь хотел поинтересоваться насчет…
У толстяка стало такое выражение физиономии, будто папа только что вылез, как червяк, из-под камня.
– Чего вам?
– Я насчет кукольной колясочки, сэр.
– Кто вы такой вообще? Что вы делаете у меня в саду?
И тут из дома послышался женский голос:
– Кто пришел, Питер?
– Побродяжка какой-то, не иначе из этих, из кочевников[4]. Спрашивает про кукольную коляску.
– Побродяжка, – прошептала Бренда.
Мне захотелось садануть этого жиртреста прямо в пузо. Мой папа никакой не побродяжка и не кочевник, он ничуть не хуже всяких, которые живут в белых особняках. Нет, папа лучше, гораздо лучше! Я потянула его за полу пальто:
– Папочка, пойдем отсюда!
В это время женщина сама вышла, а толстяк исчез в доме. Женщина заулыбалась. Вроде добрая,
Так называемые «кочевники», или «белые цыгане», по обычаям сходные с цыганами, но этнически к ним не принадлежат. Как и цыгане, «кочевники» вызывают недоверие обывателей, порой заслуженное.