Лучшие слова – интонации. Коллектив авторов
с тобой, тебе плохо? – не оборачиваясь, спросила жена.
Несколько минут Гриша вживался в происходящее. Затем откинулся на спинку сидения, закрыл глаза и буркнул себе под нос:
– Получи, Пандо-ора, два гнилые помидо-ора!
– Что ты сказал? – переспросила жена, выруливая на деревенский большак. – Какая Пандора?..
Ищите интонацию!
– Слова только мешают понимать друг друга.
«Писать о любви лучше стихами, это очевидно, – думал я, бросая в корзину текст очередной чувственной мизансцены, – не дается мне любовная проза. Пишу слова – как горсть пустых орехов перебираю: на зубах трещат, а вкуса никакого. Помню, Гаврилыч наставлял нас: “Слово – не сумма приставок и окончаний, но таинственный иероглиф бытия! К примеру, «любовь», – тут он умолкал, подходил к окну и неспешно раскуривал прямо на уроке свою знаменитую бриаровую трубку, – эта продольная закорючка из шести литер, похожая на холостой патрон в русской рулетке, может спасти смельчака, а может и не встретиться…”».
Короче, на другой день пошел я к своему старому учителю литературы Афанасию Гавриловичу в гости. Кто, как не он, объяснит мою прозаическую непонятку Отыскал дом. Звоню. Жду. Открывает сам. Постарел, скостлявился.
– Господи, хоть кто-то обо мне вспомнил! – Гаврилыч смахнул слезу и побежал на кухню, оправдываясь с оглядкой: – Я сейчас, я быстренько. Чаек только поставлю!
Я же как стоял в пальто, так с порога и гаркнул:
– Афанасий Гаврилович, научи писать про любовь прозой. Пробовал так и сяк, чувствую, не робят мои литеры думку сердечную.
Сказал, а сам прислушиваюсь: хозяин отложил приготовления, замер. Прошла минута, вторая. Наконец появляется Гаврилыч, подходит ко мне и говорит:
– Ты-т погодь, Мишаня, не капитись. Любовная проза – это не болтовня двух персон детородного возраста. Это, Мишань, тайна! А слова… Что слова? Слова бывают и ни к чему.
Афанасий Гаврилович достал из кармана трубку и затянулся табачком.
– Ты вот что, дружочек, попробуй-ка писать без слов!
– Как это? – усмехнулся я.
– А так. – Учитель выпустил сизое колечко дыма, поднял указательный палец вверх и добавил: – Тут важна интонация!
В тот вечер я вернулся домой, сгорая от литературного нетерпения. Не снимая пальто, подбежал к письменному столу и включил компьютер.
– Что-то случилось? – поинтересовалась жена из кухни, накрывая стол для позднего ужина.
– Ты ешь, я потом. Интонация… Вот оно что! – пульсировал в моей голове добродушный голос Гаврилыча. – Интонация!
Голос манил. Пока запускался комп, я вглядывался в темный экран и видел, как учитель выписывает на классной доске в строчку какие-то иероглифы любовного содержания, а мы, великовозрастные балбесы, хихикаем в парты и приторно краснеем, поглядывая на девчонок. Но вот юношеская дурь постепенно оставляет нас. На дальнем ряду поднимается смущенный Никита Лобзев:
– Красиво!