Политрук. Валерий Петрович Большаков
опустил я бинокль, – сбегай, кликни старшину Ходановича.
– Есть!
– Товарищ командир! – согнувшись в три погибели, ко мне подбежал сержант Якуш, щуплый и черный, пропеченный будто. – Может, пока… это… сухари раздать?
– Действуй, Коля, – кивнул я, и поднял голос: – Взводные! Раздать сухари!
Якуш обстоятельно расстелил холстину и высыпал на нее сухари из мешка. Разделил на кучки, и обернулся:
– Косенчук, кому?
– Годунову!
Иван аккуратно сгреб свою порцию.
– Кому?
– Трошкину!
– Кому?
– Будашу!
– Кому?
– Антакову!
– Кому…
Чуть ли не вставая на четвереньки, я сдвинулся к одинокой сосне, чьи корни оголились в дожди, и выглянул над травянистой бровкой. Отсюда хорошо просматривался немецкий плацдарм – и доты, и траншеи извилистые. Сплошные проволочные заграждения в несколько рядов. Блиндажи на каждое отделение, а минами всё засажено, как картошкой…
– Старшина Ходанович… – загудело за моей спиной.
– Вольно, Лёва. Ведь ты же Лев? Я правильно запомнил?
– Лев! – оскалился старшина. Неожиданно улыбка его смялась, и он вытянулся: – Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар!
Обернувшись, я приметил слона – огромного Деревянко. Не толстого, а именно большого человечищу. В обширной комиссарской тени прятался сутулый капитан в мятой гимнастерке и не чищенных сапогах. Его узкое, костистое лицо, колючее из-за двухдневной щетины, не выражало ничего, кроме апатии и застарелой усталости.
– Здорово, политрук, – добродушно забасил комиссар, и моя пятерня сгинула в его лопатообразной ручище. – Ну, шо? Покопались особисты, да не докопались. Даже к товарищу Бернвальд вопросов нема. Так шо… Служить им трудовому народу! А это… – он обернулся к капитану. – Ваш новый комроты, товарищ Кибирев!
Неприязненно оглядев командира, я пожал его вялую руку. Разговориться нам не дали – с противным воющим свистом прилетела мина и рванула шагах в десяти. Я упал и перекатился, а Кибирев неохотно пригнулся, становясь на колено. Большеватая каска надвинулась ему на лоб, и он раздраженно скинул ее – встопорщились черные сосульки волос.
А мины падали и падали, вырывая дымящиеся воронки. Злые, иззубренные осколки зудели по всем азимутам, сбривая траву, впиваясь в деревья или подрубая человеческие тела.
Обстрел прекратился так же неожиданно, как и начался, но заметил я это не сразу – звон плавал в ушах по-прежнему.
Грянули двумя залпами полковые пушки, и разнеслись пронзительные команды. Красноармейцы покидали спасительные буераки, ползли, вжимаясь в траву…
Согнувшись в три погибели, подбежали «птицы» – Соколов и Воронин, волоча станковый «максим». «Ворона», как второй номер, заправил матерчатую ленту из увесистого патронного ящика. «Сокол» хищно приник, передернув затвор, и установил прицельную планку.
– Во-он! – жестом Чапаева на тачанке