Долгое эхо. Лана Кузьмина
бабушка, разрезая тонкий пласт на кривобокие квадратики и треугольнички.
Много лет спустя я загляну в её календарь. Аграфена окажется на три дня позднее моего дня рождения.
– Как же так! – начнёт оправдываться бабушка. – Я же точно помнила. И дождь лил. Как не Купальница?
Я обижусь, но и тогда не скажу, что дождь вообще ни причём, что существует подобная примета только в её старческом уме.
Но пока я об этом ничего не знаю, сижу за столом, пью теплое молоко с пенкой. Напротив – Ленька, совсем уже взрослый с тонкими усиками над верхней губой. Он скатывает из хлебного мякиша колобки и отдает мне.
– Будет над хлебом издеваться! – бабушка бросает на нас грозный взгляд. Она все видит. И Ленька прячет руки под стол, там лепит кругляши и незаметно передает мне.
А завтра – мой день рождения. Мне исполнится восемь лет. И я узнаю, почему меня назвали таким странным и редким именем – Аграфена. Завтра явится, наконец, мой отец, пропадавший невесть где всю последнюю неделю. Теперь я его совсем позабыла. Помню только одутловатое красное лицо с крохотными глазками-щелочками, густую растрепанную бороду да черную кайму под его ногтями. Он сунет мне красный петушок на палочке с прилипшими к нему крошками табака и станет требовать у бабушки обеда.
– Совсем очумел, черт, со своей водкой! – разозлится та. – У дитя родного рождение! – И швырнет в него пустую кастрюлю. Начнется перебранка. Я заплачу, забившись в угол.
– Не плачь, Воробышек, – шепнет Ленька и, взяв меня на руки, отнесет в лес на нашу любимую полянку и станет рассказывать разные чудесные истории до тех пор, пока я не успокоюсь.
Истории передались ему от мамы, из тех далёких счастливых времён, которых я не застала. Она ещё не разучилась улыбаться, разговаривая с сыном тихим ласковым шёпотом. На мою долю слов и улыбок уже не хватило.
Бедная моя мама! Только сейчас, много лет спустя, я по-настоящему смогла осознать всю горечь и неприкаянность её судьбы. Тогда же она казалась странной, непривычно молчаливой и равнодушной. Сколько слёз я пролила, чувствуя, что не любит меня мама, не обнимает и не целует. Только погладит порой по голове, взглянет ласково и, вздохнув о чём-то своём, толкнёт легонько в спину: «Иди, погуляй!»
Долгое время я считала маму немой с рождения, пока Лёнька не рассказал о том, молчит мама по собственному желанию, закрывшись в своём внутреннем мирке, куда не попадают страхи и горести мира внешнего.
Семью нашу в деревне считали странной. В памяти осталось одно летнее утро и хрупкая стрекоза, застывшая на узорной тюлевой занавеске. Я протягиваю к ней руку. Взмах! И тонкий полупрозрачный самолетик держит курс на солнце.
Камешек в окошко терраски. Черные хвостики, глаза цвета кофе – Мила.
– Привет, Морозова! Как дела? – деловито рассматривает бочку с водой, – грязно тут у вас.
Смеюсь. Тринадцать лет, а уже жизни учит.
– Что