Хоспис. Ольга Ильинская
из длинного шарфа чалму и пошла бродить по корпусу, что никогда не приветствовалось в монастыре, потому как бессмысленные шатания ни к чему хорошему не приводят.
И вот пришла пора прощаться.
– Я тоже скоро уйду, – сказала Рая. – Раньше бы ушла, да некуда.
– Мама же у тебя в Подмосковье, в деревне, и дом у вас там, – начала было Мария.
– Э, нет! – оборвала её Рая. – Нервы матери мотать? Работы там для меня нет, никуда не возьмут, я же знаю. Получается, буду жить на её пенсию? Никогда! Мне бы куда устроиться с проживанием, вот это было бы здорово, но… А, ладно! Что будет, то будет.
Мария грустно улыбнулась.
– Как будто мне есть куда идти. Если бы не игуменья, то и я бы сейчас с тобой за компанию картошечку чик-чик.
Рая улыбнулась.
– Это можно. Смотри, какой у меня ножик! Маленький, удобный. Работа спорится.
– А я таким не могу. Мне побольше надо.
– У нас просто руки разные, – обрадованно сказала Рая и вытянула вперёд большие крестьянские кисти.
Мария посмотрела на свои тёмные огрубевшие пальцы с остриженными под ноль ногтями и быстро сжала их в кулачки. Зрелище не для слабонервных.
– Ну? – кивнула головой Мария.
Рая сделала шаг навстречу, и они обнялись.
– Звони, – сказала Рая. – Телефон мой знаешь: два-два-два, три-три-три.
Они рассмеялись, а потом смолкли, прислушиваясь, не идёт ли сюда грозная алтарница мать Сергия, с которой шутки плохи и которая за балагурство во время послушания по головке не погладит. Тихо.
– Пора! – выдохнула Мария.
Она уже вышла в коридор, закрыла дверь в овощную, и в спину ей полетел глухой голос Раи:
– Ангела-хранителя в дорогу!
Мария почти дошла до центральных ворот, как её вновь окликнули. Мать Митрофания! Маленькая, похожая на дюймовочку, старушка, которая приняла постриг ещё в далёкие советские времени. Сначала служила в обители в Москве, теперь здесь, в Подмосковье, и здесь, пожалуй, останется уже навсегда. Стоит обмолвиться, что в своё время она удостоилась чести служить в храме в Иерусалиме! Два года прослужила! Иногда, очень редко, она откровенничала и рассказывала, как трудно ходить в апостольнике в нестерпимую израильскую жару. «Пот ручьём!» Но она не роптала. И за терпение Бог вознаградил! Однажды на мать Митрофанию из лампадки вылилось почти всё масло! «И на лицо, и на апостольник, и на рясу! Вся в масле с ног до головы. Но это благодатно, ух, как благодатно! – улыбаясь, шептала она. – И потом чудо: на одежде никаких следов не осталось!» Безусловно, это был знак свыше, особая милость. И в жизни маленькой монахини и её близких произошли чудесные перемены, которые существенно облегчили их существование, но какие – это уже слишком личное. «Не разглашается».
– Уходишь от нас? – спросила мать Митрофания, слегка тряся головой.
Она давно болела, и голова у неё тряслась почти всегда. Когда монахиня особо волновалась, то всё тело её словно наполнялось мелкой дрожью.