Университеты. Василий Панфилов
идишем и немецким, – командирован своей общиной на мирную конференцию в качестве наблюдателя.
Пробираясь на своё место под пристальными взглядами пассажиров, в которых мне порой отчётливо чудились винтовочный прищур, я…
"– Олимпиада 1936" – многозначительно сказало подсознание и замолкло, оставив сложную, быстро тающую цепочку ассоциаций.
… смутно уловил суть, но не стал морализаторствовать, а просто принял во внимание, сделав в памяти своеобразную зарубку.
Не считая несколько напряжённой атмосферы из-за моего драматического появления, особого различия с российскими вагонами второго класса я не ощутил. Несколько иной декор, ничуть притом не лучший, да пахнет больше не луком и водкой, а чесноком и вином, да более резкие запахи помад, вежателей и прочего парфюма. А в остальном всё та же смесь провинциального дворянства, мелких чиновников и лавочников, разве что крестьян побольше, да поведение более демократичное.
Однако же на уровне более глубинном отличии чувствовались, и до чесотки захотелось включить режим этнографа, изучая быт и нравы аборигенов, но увы. Образ мой предполагает некоторую колючесть, политизированность и боевитость, полагающиеся палестинским иудеям едва ли не де-юре.
Получасом позже меня приняли-таки как данность, включив некоторым образом в экосистему вагона, хотя и несколько наособицу, как существо безусловно опасное. Обитатели вагона разделились на компании, и пошли обычные для путешествующих разговоры, игра в карты и шахматы, чтение и дремоту. Ну и разумеется, везде что-то жевали, грызли, обсасывали и пригубляли, неспешно трапезничая по французскому обычаю.
Мало-помалу, в разговоры, а затем и в совместную трапезу втянули и меня. Попутчиков не смутил даже нарочито колючий образ, едва ли не бьющийся током при ближайшем рассмотрении.
– Месье…
– Хейфиц, Сруль Хейфиц, – отвечаю атлетически сложенному мужчине, главенствующему в небольшой разномастной компании, и подсознание хихикнуло чему-то, снова разродившись цепочкой ассоциаций.
– Базиль Анри Леруа, – чуть поклонился атлет, не вставая. Следом за ним скороговоркой представились прочие члены компании.
– Месье Хейфиц, приглашаем вас разделить с нами хлеб, – торжественно сказал Леруа, каким-то очень священническим жестом указав на разложенную еду, – если, разумеется, вы не слишком строго соблюдаете кашрут.
– Я не религиозен, – не чинясь, подсаживаюсь к компании, выкладывая на общий стол свои припасы.
Обходя благоразумно дело Дрейфуса и тому подобные неприятные реалии французского антисемитизма, собеседники мои с большим интересом расспрашивали о реалиях Палестины и житие иудейских общин в тех библейских местах.
Тропинка нашей беседы вилась самым причудливым образом, затрагивая то палестинские события, то мирную конференцию, а то и европейскую моду, непременно почему-то в контексте провинциальной деревенской жизни. Французы, мня себя законодателями