Дипломная работа. Василий Панфилов
в большинстве решили осесть в Дурбане. Так што… не в большинстве мы, совсем не. Если в мужчинах брать, то у европейцев перевес, и не самый слабый. Благо, у них единства нет, а так…
– … в Семэна Васильевича два раза уже стреляли, понимаешь? Даром што шериф всея Иудеи!
– Вот так-так… – откинулся Коста на спинку стула, – и ты молчал? И Семэн?
– Как-то стыдно было, – Хаим не поднимал глаза, – вроде как не справляемся.
– Боевые отряды? – деловито уточнил грек.
– Ну… так, – пожал плечами иудей, – если как бойцы, то не очень, а если как террористы, то каждый второй.
– А т ж Бога душу… – заругался Коста зло, выплёвывая слова и чернея лицом, – дебилы, блять! Вы! И не смотри так! Подумать не могли, шо те же Ротшильды могут иметь в Иудее свой козырный интерес?! И Фима, поц на премьерстве, расхорош! Шо мы, не помогли бы по старой памяти?! А то тухес какой-то, ей Богу! Делали войну одни люди, а их потом в сторонку отодвигать? Хуй там!
– В общем, так… – могучая рука грека легла на папку, – будет ли помощь лично тибе, я пока не знаю! Не вскидывайся! А вот этих, гиен европейских, мы точно укоротим!
Переведя взгляд на стоящие в углу простецкие ходики с кукушкой, Коста осёкся.
– Заболтался… – он встал, подхватывая со стола фуражку и отбирая у Хаима обгрызенную галету, – пока искал, пока то-сё… Егорка в Кнессете выступать будет – пошли, а то опоздаем!
– … неделю как прибыл Егор, – на ходу рассказывал Коста поспешая за старым другом по извилистым переходам, – ну сходу – дела, дела, дела… Говорит – разделается с самыми наипервейшими, и смоется далеко и надолго, в сине-море-окиян! И ругается стихами! Из Парижу сбёг, потому как забодали, а здесь он в два раза забоданней.
В Кнессете, рассчитанном на сто двадцать человек, толпилось как минимум двести и ещё немножечко. Депутаты, члены правительства разных рангов, авторитетные политики, представители общин, раввины, наиболее уважаемые дельцы, военные и репортёры, и разумеется – случайный люд.
Вся эта уважаемая публика беседовала, местами галдела, а местами и вовсе – норовила перейти на личности, вплоть до хватания за грудки.
Впрочем, она и обстановка – ни разу не парламентская, а так – сарайчик больших размеров. Сараище.
Только что окна большие, через которые заглядывают любопытные, да ряды кресел и невысокая сцена с президиумом и трибуной. Отделка самая простая – штукатурка с синькой, да развешены невпопад фотографии с примерами героизма времён прошедшей войны, и портреты государственных деятелей Иудеи, чтоб не путался народ. Пахнет штукатуркой, пылью, потом, табаком и алкоголем, едой и больными зубами, одеколоном и ваксой.
– Привоз! – гыкнул Хаим, ввинчиваясь в толпу безо всяко стеснения и чувствуя сибе так хорошо и по родному, как только можит чувствовать одесский жид в родной стихии! На ходу он здоровался, хлопал по спине приятелей, огрызался на враждебные выкрики и уверенно шёл к своей цели – местам в первых рядах.
– Самый цимес, – довольно констатировал