Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990. Сборник
Предупредительная цензура, раздражая всех своими истязаниями, озлобляя придирками, ожесточая злобными или невежественными толкованиями слов, выражений, мыслей, ничего, однако, не останавливает… Для безмятежного сохранения своих окладов наши цензора, если им прикажут не пропускать ничего о стеариновых свечах, скроют от сведения высшей власти и самое солнце… О действиях цензора каждый писатель должен иметь право напечатать свое мнение без его согласия…
Это сделает цензоров осторожными, отнимет у них охоту – к придиркам, к притеснениям, к произволу, к бесстыдным и безнаказанным насилиям отвратительного невежества, ко всему длинному списку цензорских грехов; а общество и министерство будут по крайней мере знать с достоверностью, каковы у нас цензора <…>». Читатель, возможно, обратит внимание на одну особенность нашей антологии. На первый взгляд, выглядит странным и даже парадоксальным то обстоятельство, что выпады и протесты писателей против цензурного засилья почти исчезают в те периоды, когда оно, засилье, приобретает наиболее зловещие черты. Так, например, почти отсутствуют тексты такого рода, созданные в годы царствования Николая I, в «эпоху мрачного семилетия» (1848–1855 гг.) в особенности, или в 30-е годы ХХ в., в годы Большого террора. И, напротив, в большом количестве такие произведения охотно создаются в годы относительного либерализма – например, в александровскую эпоху («Дней Александровых прекрасное начало…», по Пушкину) или в «относительно вегетарианские» (по Ахматовой) годы нэпа. И дело не столько в том (хотя и в том тоже), что такие тексты не имели шанса увидеть свет в подцензурной печати… По-видимому, писатели подсознательно (или сознательно) понимали, насколько бессмысленны выпады против цензуры, призывы к ее «улучшению», апелляции к «просвещенным» цензорам (как это делал Пушкин – см. «Второе послание цензору») в тоталитарном, не оставлявшем никаких надежд мире. Симптоматично, что в такие времена выпады против цензурного террора почти исчезают даже в дневниках и письмах – из понятного, впрочем, опасения, что они станут известны «компетентным органам»: достаточно сравнить первый и второй тома бесценного дневника К. Чуковского – соответственно за 1901–1929 и 1930–1969 гг.
Если в первом томе мы встретим частые и весьма саркастические характеристики ленинградских цензоров эпохи нэпа, то во втором, в записях 30—40-х годов, такие выпады практически исчезают. Даже рассказы о трагических моментах его собственной «цензурной биографии» обрываются на полуслове выразительным многоточием… Однако в записях, относящихся к эпохе «оттепели», вновь возникает цензурная тема. Исключение из указанного выше правила – «Дневник» историка русской литературы, либерального профессора и одновременно многолетнего цензора Санкт-Петербургского цензурного комитета Александра Васильевича Никитенко, который он вел до конца жизни – с 1826 по 1877 г. В нем, в первом томе в особенности, запечатлены самые мрачные стороны литературной и общественной жизни. Знавший «кухню» изнутри,