Русские писатели о цензуре и цензорах. От Радищева до наших дней. 1790–1990. Сборник
закона столь же вредит правительству (власти), как и несостоятельность денежного обязательства. (Прим. А. С. Пушкина.)
73
Подсчет произведен по чрезвычайно ценному справочнику Л. М. Добровольского «Запрещенная книга в России. 1825–1904. Архивно-библиографические разыскания» (М., 1962).
74
Подробнее об этом см.: Цензура в России. С. 8—41.
75
Идея создания вольной русской типографии за рубежом возникла у Герцена еще в 1849 г., когда он находился в Париже. В обращении к друзьям «Прощайте!» («С того берега»), написанном 1 марта 1849 года, он говорил: «Где не погибло слово, там и дело еще не погибло. За эту открытую борьбу, за эту речь, за эту гласность – я остаюсь здесь; за нее я отдаю все, я вас отдаю за нее, часть своего достояния, а может, отдам и жизнь <…> я здесь полезнее, я здесь бесценсурная речь ваша, ваш свободный орган, ваш случайный представитель» (Герцен А. И. Собр. соч. Т. VI. М., 1955. С. 13, 17).
76
Герцену и его сподвижникам не удалось полностью выполнить намеченную программу. С 1855 по 1862 г. вышло 7 книжек альманаха. После нескольких лет перерыва в Женеве вышел в 1867 г. еще один выпуск.
77
Первая листовка под названием «Юрьев день! Юрьев день! Русскому дворянству» вышла на самом деле в конце июня.
78
Зову живых (лат.). Эти слова стали постоянным эпиграфом к «Колоколу». В первую годовщину издания «Колокола» А. И. Герцен писал: «Живые – это те рассеянные по всей России люди мысли, люди добра всех сословий, мужчины, женщины, студенты и офицеры, которые краснеют и плачут, думая о крепостном состоянии, о бесправии в суде, о своеволии полиции, которые пламенно хотят гласности, которые с сочувствием читают нас» (Герцен А. И. Собр. соч. Т. XIII. М., 1958. С. 298).
79
Этим человеком был знаменитый русский артист, которому Герцен посвятил специальный очерк «Михаил Семенович Щепкин» (Герцен А. И. Собр. соч. Т. XVII. М., 1959. С. 269–273). Герцен вспоминает, что осенью 1853 г. он получил письмо из Парижа, что «…такого-то числа Щепкин едет в Лондон через Булонь. Я испугался от радости… В образе светлого старика выходила молодая жизнь из-за гробов; весь московский период… и в какое время… десять раз говорил я о страшных годах между 1850–1855, об этом пятилетнем безотрадном искусе в многолюдной пустыне. Я был совершенно одинок в толпе чужих и полузнакомых лиц… Русские в это время всего меньше ездили за границу и всего больше боялись меня. Горячечный террор, продолжавшийся до конца Венгерской войны, перешел в равномерный гнет, перед которым понизилось все в безвыходном и беспомощном отчаянии. И первый русский, ехавший в Лондон, не боявшийся по-старому протянуть мне руку, был Михаил Семенович. <…> Когда улеглось нервное раздражение, я мало-помалу заметил что-то печальное, будто какая-то затаенная мысль мучила честное выражение его лица. И действительно, на другой день мало-помалу разговор склонился на типографию, и Щепкин стал мне говорить о тяжелом чувстве, с которым в Москве была принята моя эмиграция»,