Воскрешение. Денис Михайлович Соболев
туда соваться.
Дед почти всегда говорил понятно, так что было видно, что он думает о чем-то другом. Митя понял, что это связано с завтрашним разговором, и напросился на Петроградскую на следующий вечер. Арина отказалась наотрез; она уже поняла, что Катю не переносит. Но на этот раз Петр Сергеевич пришел один, без Кати. Устроились прямо в кабинете у дедушки Натана, среди книжных полок до потолка, напротив эркера. Митя сидел в самом углу кабинета, тихо как мышь.
– Глядя на большинство стран, – почти без предисловий сказал Петр, когда они сели, а Вера принесла пирожные и разлила чай по чашкам, – мы обычно в первую очередь ищем последовательность и причинность. В российском же пространстве все происходит одновременно. Избыток хаоса и избыток власти, исключительная внутренняя свобода и крепостное рабство, сложность и примитивность, крайности веры и цинизма, тотальности и духовности и мещанства, невиданная по тем временам новгородская демократия и садистская автократия Ивана Грозного. И разные люди – они тоже одновременны; карелы и якуты. Да что там говорить. Мы сущностно обречены на противоречия и одновременность.
Натан внимательно его слушал.
– Точно так же в России интеллигенция и народ, – продолжал Петр. – Как две стороны одного листа бумаги. Они созданы единым историческим процессом, их невозможно разделить, даже онтологически они не могут существовать друг без друга. Трагедия в том, что эти две стороны не только перестали друг друга понимать, но даже видеть.
– Для двух сторон листа бумаги, – ответил Натан, чуть усмехнувшись, – видеть друг друга было бы несколько странно.
– А ведь это еще и ответ на самый больной современный вопрос, – добавил он после короткой паузы. – Красные и белые. И те и другие правы. И те и другие ужасны. И те и другие укоренены в прошлом, хотя и по-разному. Без тех и без других русскую историю уже невозможно помыслить. И настоящее тоже. Как две стороны одной монеты, одного листа, как ты бы сказал, одной одновременности.
– Наверное, ты прав, – ответил Петр. – Хотя именно это мне труднее всего признать. Я много об этом думал, ты же понимаешь. Не люблю красных. И их зверства не люблю. Но если у одного человека десять домов, а у тысячи других нет даже своего угла, это та несправедливость, защищать которую невозможно. И уж тем более невозможно оправдывать, будучи христианином.
– Это ты мне говоришь? – спросил Натан.
Впервые за весь разговор Петр улыбнулся, и Мите как-то сразу стало понятно, что такие разговоры они иногда ведут.
– Я говорю это тебе как историку, а не как еврею.
Теперь заулыбалась даже Вера; до этого она слушала разговор немного настороженно. В отличие от мужа она не очень любила Петра и временами, хотя и без понятных оснований, даже подозревала его в том, что он скрытый антисемит. Но сейчас она заулыбалась искренне.
– А еще, – вдруг добавил Петр, – мы ведь страшно одиноки в этом пространстве. По ту сторону его границ у нас