Твоя Мари. Призраки. Марианна Крамм
оториноларинголога и фониатра выносится решение облучать. Я двое суток бьюсь дома в истерике, никому ничего не объясняя. Мне страшно так, что даже перспектива остаться вообще без голоса сейчас почему-то не кажется такой уж пугающей. Облучение… а это значит, что к Новому году, скорее всего, я останусь еще и без волос. Прекрасная перспектива – лысая молчаливая баба с ямами вместо глаз. Ну, где там мои многочисленные завистницы? Ау, вы все еще хотите стать мной?
Но выбора у меня нет. Я зачем-то рассказала об этом Ляльке – ну, а кому еще… она вроде как сочувствует, но я понимаю, что все это – не более, чем дежурные фразы, вроде как проявления вежливости. Или я совсем запараноилась уже? Ну, неважно…. Олегу тоже приходится сказать – меня должен кто-то забрать из больницы. Говорить мне будет запрещено две недели, а дальше – как пойдет.
Ночь перед процедурой я провожу у него, лежу в кровати, уставившись в потолок, и никак не могу уснуть. Олег лежит рядом, его рука обнимает меня, и от нее исходит тепло и какая-то сила, заставляющая меня успокоиться немного.
– Спи, Мари, – негромко произносит он. – Все будет хорошо, я тебе обещаю.
– Ты что, радиолог? – мгновенно злюсь я. – Ты-то как можешь знать, как именно все будет, хорошо или так себе? Ты хоть понимаешь, что я, возможно, вообще смогу говорить только шепотом? Если смогу еще…
– Хватит, – обрезает он все так же негромко. – Мы с тобой через это уже проходили, опыт есть. Помолчишь, ничего не случится. И потом – ты даже пишешь матом быстрее, чем я иной раз вслух произношу, так что о чем тут печалиться? – я задираю голову вверх и вижу, как он улыбается в темноте. – Все, Мари, хватит разговаривать, давай спать.
Вся процедура как в тумане и как будто не со мной вообще. Потом лежу в отдельной палате, смотрю в потолок и прислушиваюсь к себе так, словно могу понять, сбудутся ли худшие прогнозы врачей, или мне повезет войти в тот невысокий процент людей, которые проскочили. На последнее, конечно, не особенно рассчитываю.
Олег приезжает к обеду, как-то умудряется пройти в отделение. Меньше всего я хотела бы сейчас видеть его – не могу смотреть, как он переживает. К счастью, я уже успела заново нанести макияж и не выгляжу совсем уж молью – никогда себе такого не позволяю, даже когда на «химии». Я, наверное, единственная, кто приезжает в диспансер с макияжем и прической, а не в растянутых спортивных костюмах и с дулькой из остатков волос на голове. Никого не осуждаю – но мне гораздо легче делать вид, что ничего не происходит, чем смириться и принять свое состояние, подчиниться ему. Я каждый день ломаю организм, заставляя его жить в нормальном режиме, а не в болезни, может, потому еще до сих пор жива.
Олег ни о чем не спрашивает, не произносит дежурных банальностей. Он просто кладет мне на колени новый блокнот и ручку и улыбается:
– Моя коллекция записок пополнится.
Я киваю – говорить нельзя вообще, это на две недели, потом, если все пойдет нормально, можно будет перейти на шепот, потом на тихую речь. Во весь голос не смогу разговаривать примерно до Нового года – это если связки отреагируют и не перестанут