Блад: глубина неба. Анастасия Орлова

      81-й год эпохи тридия

      Даже моего цинизма недостаточно, чтобы уснуть в ночь перед казнью. Поэтому я не сплю. Сижу на полу, закрыв глаза, прислонившись спиной к шершавой мокрой стене тюремной камеры. Среди влажной духоты тошнотворно пахнет плесенью и старым тряпьём. Откуда-то сверху, со скоростью одной капли в секунду, мне на плечо капает вода. У меня врождённое безошибочное чувство времени. До утра, до расстрела – шесть с половиной часов…

      В коридоре раздаются шаги. К моей камере идут двое, останавливаются у прутьев дверной решётки. Я их не вижу (мои глаза по-прежнему закрыты), но позвякивание ключей выдаёт в одном из них охранника.

      – Не желаешь ли исповедаться, сын мой? – бархатный, обволакивающий голос разносится под низкими потолками.

      Едрён кардан, только святого отца мне тут не хватало!

      – Какой я тебе сын? – хотел бросить пренебрежительно, но получилось лишь устало.

      – И то верно! – добродушно хмыкает, и эта добродушность раздражает меня ещё больше.

      Но и интригует. Приоткрываю глаза: в слабом жёлтом свете, льющемся из коридора, стоит невысокий полноватый старик в сутане. Он угадывает мой интерес и делает знак охраннику, чтобы тот впустил его в камеру.

      – Я не собираюсь исповедоваться, – говорю, но старика это не останавливает: он уже по эту сторону решётки, машет рукой, чтобы охранник оставил нас наедине.

      – Не хочешь – как хочешь, – невозмутимо сообщает священник и усаживается рядом со мной прямо на пол, неуклюже путаясь в подоле сутаны. – Я просто посижу тут, можно?

      – Зачем? – не скрываю своего раздражения.

      – Ну, мало ли. Вдруг тебе захочется поговорить…

      – С Богом?

      – С человеком. Я умею слушать, уж поверь.

      Его мягкий голос баюкает и успокаивает, словно укрывает пуховым одеялом, как мама в детстве, и это чертовски злит.

      – Мне нечего рассказывать.

      Какое-то время священник молчит. Вода продолжает капать мне на плечо, на промокшую рубашку.

      – Я бы мог передать, что и кому попросишь, – словно размышляя вслух, а вовсе не обращаясь ко мне, произносит дед.

      – И что же?

      – Ну, не знаю… Прощения попросить.

      – Мне не за что.

      Старик оборачивается. Я не смотрю на него, но боковым зрением всё равно вижу его неподдельное восхищение, от которого мне становится не по себе.

      – Надо же! – изумляется он, и в его тоне нет ни капли сарказма. – А вот я, старый дуролом, много чего за свою жизнь наделал. И много кого обидел, – старик грустно вздыхает.

      Опять молчим. Долго. Вода продолжает долбить меня по плечу.

      – Я тоже не святой. Но того, в чём меня обвиняют, не делал. Не настолько я мразь, – зачем-то оправдываюсь.

      Священник кивает, и я чувствую, что он верит мне.

      – Значит, прощенья просить совсем не за что?

      – Не вижу смысла извиняться, когда я прав, – отвечаю как можно холодней, чтобы дед, наконец, понял: разговор закончен.

      – А хорошо тебе? – не отстаёт он.

      – Что – хорошо?

      – Ну когда прав – хорошо же должно быть? Раз прав, значит, и на душе легко.

      Поворачиваюсь к старику, смотрю с нескрываемой враждебностью. А он улыбается: грустно и понимающе, словно знает про меня больше меня самого. Улыбается и кивает каким-то своим мыслям. Или моим. Как будто он – это я в старости, навестивший себя тридцатилетнего.

      – Вот так обычно и бывает, Винтерсблад! Где прав, там самая мерзость и кроется, – священник задевает за больное, словно дёргает нутро за заусенцы, и это выводит из себя.

      – Да что ты знаешь?!

      – Да ничего не знаю, где мне! – вновь без тени иронии спокойно соглашается старик. – Но в те моменты, когда я прав был, ох и жестоко с другими поступал! Что ты усмехаешься, подполковник? Думаешь, раз я священник, а не солдат, так и жестоким не могу быть?

      – Думаю, что ты, Божий человек, даже не представляешь, что такое настоящая жестокость!