Кто по тебе плачет. Юрий Дружков
заметил ее руки. Они были сцеплены у самой груди на форменной курточке.
– Товарищи, нет ли среди вас медика? – спрашивала тихо девушка, приближаясь к нам. – Нужен врач.
– Это я, – поднялся большой полный человек.
– Пожалуйста, пройдите со мной, – попросила девушка и, не оглядываясь, ушла.
Ушла навсегда…
– Кому-то плохо, – пожалела в соседнем ряду бабушка. – Тряхнуло не дай бог…
Не сразу дошло до меня, что начал говорить в то мгновенье молчаливый наш японец. Он встал, руки у него дрожали, губы дрожали, смешивая в кучу, в неразбериху японские, английские слова.
– Не понимаю, говорите спокойнее, – сказал я на моем слабеньком английском языке.
– Radiation! Very high radiation!
– Who told you so?
– This one… Do you hear it ticks?
Он дал мне свою коробку, неприятно задев меня дрожью. Коробка тикала, как часы. Японец надавил кнопку над креслом. На зов никто не пришел. Он снова резко придавил кнопку, и опять никто не вышел из двери, за которой остались доктор и девушка. Меня трясло.
– Sit down, please; She`ll come out… Children don`t cry nowadays, and you…[1]
Он встал и мимо нас прошел к дверям служебной кабины.
– Что с ним? – спросил сосед. – Машинка сломалась?… У него их много…
Я не ответил.
Больше никогда не полечу… никогда не полечу… никогда не полечу… никогда… никогда… Успокаивал я сам себя.
– Должен быть Омск, а проводница не думает выходить, – сказал неуверенно железнодорожник.
– Это было двадцать минут назад, – посмотрел на часы парень, игравший в карты.
– Что было? – не понял железнодорожник.
– Омск.
– Надо вызвать ее!
– Не надо, сама придет. Им видней.
– Как это не надо?!
– Вы что, никогда не опаздывали?…
Мой сосед поднялся, протиснулся поближе к окну, приник лицом и руками, смотрел в черное, в то, что было вокруг нас и под нами, потом сел на место.
– Ни огонька не видно, – посетовал он. А туч уже нет… Река блеснула… пустыня… тайга… Тут не только садиться, пролетать жутковато.
– Кто вам сказал?
– Вот это! Слышите, как он щелкает?
– Сядьте, пожалуйста. Выйдет она… Дети уже не плачут, а вы…
Время летело, кажется, быстрее нас. Прошло еще двадцать минут, и было тогда ровно двенадцать часов пятьдесят одна минута по московскому времени…
Мы вдруг ощутили, услышали, узнали всеми своими живыми клетками раздирающую боль тишины, такое, что было страшнее грома, чему никогда, никогда, никогда не должно было случиться. Он больше не гудел. Кто-то за черными окнами, сильный, добрый, уверенный, постоянный умолк! Он больше не гудел. Он больше не гудел… Только тут я почувствовал, как мы летим, как стремительно, как высоко и страшно мы летим! Потянуло из кресла вон: поплыть в невесомости, легко, совсем легко, пуховым небьющимся телом, повиснуть, подняться, парить…
Куда мы летим?…
Салон закричал. Ничего нельзя было понять и осмыслить. Я видел туманно лица людей, видел
– Радиация! Очень высокая радиация!