Дом с привидениями. Вирджиния Вулф
походит на президента Крюгера, чем на принца Альберта, – ничего лучше я не могу предложить; я вижу – вот он сидит на стуле в черном сюртуке и не так уж высоко; облако-другое я, пожалуй, могу расстараться – нужно же ему на чем-то восседать; дальше в руке его, возлежащей на облаках, появляется жезл – или это дубинка? – черная, толстенная, шишковатая, он нравный старый самодур, Бог Минни Марш! Не он ли наслал на нее зудеж и свербеж невтерпеж? Следы греха, вот что она стирает с окна. Ну конечно, на ее совести преступление!
Преступлений так много – только выбирай. Мчатся, мелькают леса – летом здесь залиловеют колокольчики; придет весна, и там, в прогале, запестреют примулы. Здесь – верно? – они расстались двадцать лет назад. Нарушенный обет? Нет, это не для Минни!.. Минни – верная душа! Как она заботилась о матери! Все свои сбережения спустила на надгробье… венки под стеклянными колпаками… нарциссы в кувшинах. Но я отвлеклась. Преступление… Они сказали бы, что она затаила горе, загнала вглубь свою тайну – тайну пола, так сказали бы они, ученые мужи. Но что за вздор взваливать на нее еще и проблемы пола! Нет… скорее так. Двадцать лет тому назад, когда она шла по кройдонским улицам, блеснув в электрическом свете, лиловые ленты за зеркальным стеклом галантерейной лавки приковали ее взгляд. Она замешкалась у витрины – уже седьмой час. Если припустить побыстрее, можно еще поспеть домой. Протиснулась в крутящуюся дверь. Торговля в разгаре. На лотках пенятся ленты. Она замирает, тянет к себе эту, щупает ту, с тиснеными выпуклыми розами. Не надо выбирать, не надо покупать, и каждый лоток таит в себе новые соблазны. «Мы закрываем только в семь», – уже семь. Она бежит, летит, спешит, и вот она дома – слишком поздно! Соседи – врач – братишка – чайник – ошпарился – больница – умер – или только испуг и раскаяние? Ах, да не важны мне подробности! Важно то, что теперь ей не избыть пятна, греха, вечной вины – вот она, между лопатками! «Да, похоже, – подтверждает она кивком, – так все и было».
Было или не было, и что было, какое мне дело; не в том суть. Лиловые ленты в лавке галантерейщика – этого достаточно; пусть пустяковое, пусть избитое, хоть преступлений так много – только выбирай, но большинство (дай-ка я еще раз брошу взгляд на скамейку напротив – все еще дремлет, а может быть, и прикидывается! В лице ни кровинки, исчахшая, губы сжаты – видно, упрямая, вот чего никак не ожидала! – какие уж тут тайны пола!), большинство из них не твои преступления; твое преступление пустяковое, только воздаяние серьезное; и вот открываются церковные врата, жесткая деревянная скамья принимает ее; она преклоняет колена на темных плитах – ежедневно, зимой, летом, в сумерках, на заре (она и сейчас здесь) она молится. И грехи ее падают, падают, падают. И все – на пятно. Оно вспухло, оно пламенеет, оно пылает. И тут она передергивается. Мальчуганы тычут в нее пальцами. «Вот и Боб сегодня за обедом…» Но хуже нет пожилых женщин.
Ты и впрямь не можешь больше молиться – пора идти. Крюгер ушел под облака – его смыло, будто