Бурная весна. Горячее лето. Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
же время не возбуждало никакого любопытства в нем. Кто из них пытался стать вождем русской армии, – царь ли, бегавший из ставки, она ли, благословляемая на это своим «святым» старцем? Ее симпатии к немцам были ему известны, и он ответил на ее вопрос, насколько можно было, туманно:
– Пока ничего еще определенного на этот счет мне неизвестно, ваше величество… Обстановка на фронте ежедневно меняется, а момент должен быть выбран наиболее подходящий… Об этом нам, главнокомандующим фронтами, будет дано знать, я полагаю, только накануне наступления, ваше величество. Тогда мы получим телеграммы из ставки и начнем.
– И что же, вы надеетесь на успех? – быстро спросила она, очевидно заранее подобрав слова.
В этом вопросе, в самом его тоне почудилась Брусилову тонкая ирония, хотя выражение маски-лица как будто нисколько не изменилось. Это подстегнуло Брусилова, как удар хлыста, и он ответил твердо:
– В этом я вполне убежден, ваше величество: в этом году мы разобьем противника!
Тоскливая брезгливость глаз дополнилась еще и сожалением, – так показалось Брусилову, но вот отвернулись от него глаза, тонкие руки начали искать что-то и нашли: она протянула ему маленький серебряный образок с эмалью – Николая Мирликийского.
– Вот примите от меня, – сказала она совершенно неопределенным тоном, и Брусилову оставалось только пробормотать слова благодарности и взять образок.
– Приносят ли пользу на фронте мои поезда? – спросила она без любопытства.
И когда Брусилов ответил, что приносят и очень большую, она подала ему руку.
Беседа была окончена. Эмаль же с образка Николая-угодника почему-то отскочила, и Брусилов принес в свой вагон только серебряную пластинку.
– Главнокомандующий большим фронтом несколько похож на театрального режиссера, – говорил Брусилов своему начальнику штаба Клембовскому, возвратясь из этой поездки в Бердичев, – разницу между ними я вижу только в том, что режиссеру-то известна во всех мелочах пьеса, какую он собирается ставить, а главнокомандующий только еще собирается писать эту пьесу, имея при этом соавтора, который внесет в нее существенные поправки.
– Кого же вы разумеете под соавтором, Алексей Алексеевич? – спросил Клембовский, так понятливо улыбаясь при этом, что Брусилову оставалось только сказать: «Конечно, вас, как начальника штаба», но он сказал:
– Разумеется, я имею в виду австрийского главнокомандующего русским фронтом, – а не вас. Точнее, я говорю о нескольких: и об эрцгерцоге австрийском Иосифе-Фердинанде с его четвертой армией, и о генерале Пфланцер-Балтине с его седьмой, и о генерале Линзингене, подпирающем своими немцами австрийцев, а не об одном только главнокомандующем фон Гетцендорфе. Это они все будут вносить поправки в то, что мы с вами тут сочиняем… А все наши расчеты в конце-то концов основаны только на том, что против нашего фронта стоит, по нашим сведениям, до полумиллиона, а у нас, как мы знаем, гораздо больше… Вот, в сущности, и все наши шансы: у нас есть