Портрет Дориана Грея. Оскар Уайльд
воскликнул он при виде меня и подобострастно снял шляпу. Было в нем нечто изрядно меня позабавившее, Гарри. Эдакое чудовище. Знаю, ты будешь надо мной смеяться, но я вошел и заплатил целую гинею за ложу у самой сцены. До сих пор не пойму, почему я так поступил. Если бы я не вошел – дорогой мой Гарри, подумать только! – я пропустил бы любовь всей моей жизни! Вижу, ты смеешься. Как ты можешь?!
– Я не смеюсь, Дориан, по крайней мере, не над тобой. Однако ты не должен называть свое приключение любовью всей жизни. Назови ее своим первым романом. Любить тебя будут всегда, и ты всегда будешь влюблен в любовь. Grande passion[8] – привилегия тех, кому нечем заняться. В нем единственное применение людей праздных. Не бойся. Тебя ждут удивительнейшие открытия. Это всего лишь начало!
– Значит, ты считаешь меня настолько поверхностным? – сердито спросил Дориан.
– Напротив, я считаю тебя очень глубоким.
– В каком смысле?
– Дорогой мой мальчик, люди, которые любят лишь раз в жизни, на самом деле довольно поверхностны. То, что они называют преданностью и верностью, я называю инертностью или отсутствием воображения. В эмоциональной жизни верность суть то же, что и неизменность в жизни интеллектуальной – попросту доказательство собственного бессилия. Верность! Когда-нибудь я ее изучу. В ней есть страсть к обладанию. Сколь многое могли бы мы отбросить, если бы не боялись, что за нами подберут другие!.. Извини, что перебил. Продолжай свою историю.
– Я очутился в отвратительно тесной ложе прямо перед безвкусным занавесом. Я выглянул из-за него и осмотрел театр. Помпезная пошлость – сплошь купидоны и рога изобилия, будто на третьеразрядном свадебном торте. Галерка и задние ряды были почти заполнены, темный партер совершенно пуст, в так называемом бельэтаже вообще ни души. Повсюду расхаживали торговки с апельсинами и имбирным пивом, орехи же потреблялись публикой в страшных количествах.
– Совсем как в пору расцвета английской драмы.
– Похоже на то, зрелище весьма удручающее. Я принялся размышлять, что мне делать, и тут заметил афишу. Гарри, угадай, что за пьесу они давали!
– Думаю, «Мальчик-идиот» или «Немой простак». Полагаю, подобные пьесы любили наши отцы. Чем дольше я живу, Дориан, тем больше убеждаюсь: то, что устраивало наших отцов, для нас никак не годится. В искусстве, как и в политике, les grandperes ont toujours tort[9].
– Для нас эта пьеса вполне годится, Гарри. Это «Ромео и Джульетта»! Должен признаться, я не ждал ничего хорошего от постановки Шекспира в подобной дыре. И все же я заинтересовался. Во всяком случае, решил дождаться первого акта. Оркестр был отвратителен, его возглавлял молодой еврей за разбитым пианино, и я едва не сбежал, как наконец подняли занавес, и пьеса началась. Ромео играл упитанный пожилой актер с накрашенными жженой пробкой бровями и фигурой как у пивного бочонка. Меркуцио был ненамного лучше. Его изображал комик-фигляр, несший отсебятину и державшийся на дружеской ноге с публикой
Великая страсть
Деды всегда не правы