Снег. Антон Кара
я вообще молчу.
Что остается? Да всё то же – банальщина.
Хотя сначала придумала кое-что другое: открою газ, закрою окна, скотчем щели залеплю и пойду спать. И тут же прочитала про такого же умника. Пустил газ на полную, поставил любимую музыку и спрятался под одеяло, вроде как спать лег. Да только от этого газа во включенном проигрывателе что-то вспыхнуло и загорелось, а потом и вся квартира, а потом и соседние. В итоге этот придурок во время пожара успел убежать, а соседи сгорели. Не все, конечно, но всё же. Идиот.
Нет. Это всё не то. С этого картину не напишут. А с меня… может, и напишут. И хотя бы мои фотки будут красивые – у судмедэкспертов, которые приедут завтра.
Пусть мой способ и не оригинален, но его я выбрала сама. Я сама выбрала мою смерть. В отличие от моей жизни.
Давно надо было это сделать – еще в детстве, когда я впервые захотела умереть, лет в восемь.
Нежный возраст перестает быть нежным тогда, когда ты понимаешь, что ты смертен. Сначала ты знакомишься со смертью издалека – слышишь, что кто-то там умер и его закопали в землю, позже – что на небо ушел тот, кого ты уже знал, следом выясняешь, что умрут и твои родные – когда-нибудь потом, нескоро, и в конце концов осознаешь, что однажды непременно умрешь и ты. И исключения для тебя не сделают, какой бы хорошей и послушной девочкой ты ни была, таковы правила.
Во втором классе я захотела расстаться с жизнью добровольно.
Даже не помню, что именно меня угнетало тогда. Ведь не могла я в начальной школе ощутить весь неодолимый ужас жизни. Наверное, какое-то десятое чувство подсказывало мне, что задерживаться в этом мире абсолютно без толку, здесь нет ничего, кроме страданий, и поэтому пребывание тут пора завершать.
Как-то в разговоре с одноклассницей, жужжащей мне в уши о том, как сильно она хочет какую-то модную куклу вкупе с двухэтажным домиком для нее, на ее вопрос, а чего хочу я, я, не задумываясь, ответила: «умереть». Тогда я впервые произнесла свои суицидальные мысли вслух. Мой ответ, может, и показался странным такой же восьмилетней девочке, потому что ни в каком пункте не пересекался с ее списком заказов Деду Морозу, но разбираться в моем мрачном мире она тогда не стала и тут же вернулась к обсуждению своего пластмассового. И это тоже было обидно. И только усилило мои ощущения, что я никому не нужна.
В то время меня останавливали от последнего шага только мультики. Это была единственная радость, которую я не хотела отпускать. Новые серии выходили каждую неделю, и я видела смысл в том, чтобы продолжать жить и ждать их. Ничего круче этого мир для ребенка не изобрел.
А может быть, это просто какая-то детская дурость барахталась в моих неокрепших мозгах. Ведь в действительности я даже не придумывала, как сейчас, как я буду это исполнять. Да и вряд ли у меня тогда что-то вышло бы. Просто во мне бурлил давящий протест против всего на свете, держащийся на мифе собственного сочинения, что умереть – вполне осуществимая затея и что это, конечно, будет иметь значение для всех вокруг.
А