Город Брежнев. Шамиль Идиатуллин
и ушел. Витальтолич обегал всю бухту, облазил скалы и плавал под луной, пока Марина Михайловна звала Валерика жалобным голосом, – это я даже сквозь сон и тонкие брезентовые стены слышал. Светлана Дмитриевна услышала тем более, встала, всыпала обоим – и после этого поиски могли развернуться по-настоящему, даже меня почти успели разбудить, но тут к палаткам вышел совершенно сухой и злой как никогда Валерик. Вроде сразу начался малопонятный мне негромкий скандал, но Светлана Дмитриевна быстренько разогнала всех по палаткам, и, чем все кончилось, мы так и не узнали.
Наутро вожатые были невыспавшимися и страшно вежливыми, но к завтраку пришли в себя – и все стало хорошо. Отлично стало.
Это были два лучших дня в моей жизни. Я опять сгорел, сорвал голос, наколотил синяк на бедре кромкой зеленого чайника с водой, который тащил вместо термоса, – все пили на ходу из подржавленной крышки, как из пиалы, – и стер себе плавками все на свете. И все равно это были лучшие дни в моей жизни.
Потом пошли другие дни.
Линейки и дискотеки проходили на площади перед входом в школу; за левым дальним углом площади, если смотреть с крыльца, стояла умывалка, подальше – душ, а за душем ревел салажонок. В смысле, не всегда ревел, а именно сейчас, когда я приковылял ополоснуться и тальком намазаться, пока нет никого.
Салажонок, видимо, руководствовался похожими соображениями. Новая смена только подъехала, все носятся по коридорам с охапками белья, врываются в чужие палаты и орут. А тут место тихое, спокойное – кто ж средь бела дня и добровольно в душ попрется. Можно посидеть и порыдать. Самозабвенно так. С длинным тонким писком.
Салажонок, конечно, был совершенно незнакомый. Мелкий, класса из второго или третьего, кожа белая, стрижка инкубаторская – под машинку, и прямая челка почти до бровей. Светлая рубашка с длинным рукавом, старые школьные штаны, загашенные и в мелком пухе – ну, это понятно, из плацкарта чистым не выберешься, даже если на пять минут присел, а пацан почти сутки ехал. Доехал, осмотрелся: место незнакомое, школа старая, все раздраженные, бегают туда-сюда и прикрикивают. А мама далеко. Ну и пошел рыдать. Все логично.
– Первый раз из дома уехал? – спросил я.
Салажонок вздрогнул, перестал скулить и отвернулся, вытирая глаза. Я деловито объяснил:
– Первый раз всегда тяжело. Мне вон шесть лет было, когда в лагерь услали. Ревел дня два. А потом вспомнить не мог, чего ревел. А там лагерь так себе был, не то что этот.
Салажонок вскинул мокрые глаза, хотел спросить, а что этот, но не решился. Я сказал:
– Здесь свобода. И купаемся, считай, каждый день. И вожатые нормальные – ну, у вас точно нормальные. Соревнования всякие, дискотеки, экскурсии.
Лицо у салажонка опять скривилось. Я сообразил, что дискотеки с соревнованиями не слишком его увлекают, возраст не тот, и поспешно добавил:
– Там автомат можно потрогать, настоящий, и пулемет. И еще в подземельях полазить, где партизаны были. Это в Аджимушкае, в Керчи. Настоящие такие пещеры, там темно всегда и куча ходов, лабиринт прямо. Так что от своих не отставай, не выйдешь