Россия – наша любовь. Виктория Сливовская
Хотя была служанка, но в межвоенный период это не считалось роскошью при существовавшей безработице и нищете в деревне).
Из семьи Отца я помню бабушку и дедушку, живших на Гжибовской улице, к ним надо было идти по винтовой лестнице на второй этаж, и младшего брата – Дудека, который работал на Сенаторской, сразу рядом с нами, в автосалоне Влодарского. Единственная сестра Отца, Теофилия, которую звали Тэтка, также жила рядом с нами, полуэтажом выше, со своим сыночком Ежи.
Первые годы оккупации прошли у нас в гетто. Мы долгое время были в счастливом положении – наша квартира на улице Электоральной оказалась в так называемом малом гетто, поэтому нам не пришлось никуда переезжать. Наоборот, к нам и в пустующую соседнюю квартиру приехали родственники из Лодзи. На Электоральной мы провели первые два школьных года (1939/1940 и 1940/1941). Школьных, потому что в нашей квартире Мама создала настоящую школу, в которой учителями были все члены семьи. В конце года организовывались представления и вручались свидетельства. Родители учеников также участвовали в этих праздниках. Выжили четыре подопечных Мамы. Каждая из них вспоминает об этой не обычайной возможности в условиях гетто продолжить учебу в квартире, полной книг. Ни об одном из наших школьных товарищей у нас нет известий… Их пыталась найти Бронка Алланд[37] – безус пешно. Как известно, на «арийской стороне» было проще спрятаться девочкам…
Конечно, это были непростые годы, но, как я уже писала[38], родители и Тэтка смогли создать атмосферу нормальной жизни для нас, детей, что было настоящим подвигом. У нас было полно уроков, и это определяло наше настроение: учеба, игра во дворе, лепка из глины, рисование, чтение… Частью этой нормальной жизни были также совместные приемы пищи, всегда – даже самые скромные – на чистой скатерти, на сервизе из фарфора. Тэтка была мастером в приготовлении еды из ничего. Поскольку школа приносила некоторый доход, а еще помогал брат Мамы, Игнась, и что-то присылали друзья, прежде всего Зойка, я не помню настоящего голода, скорее, недоедание и радость от каждой дополнительной порции во время торжественно отмечаемого дня рождения – моего в июне, Ежи – в феврале.
Занятия в третьем учебном году 1941/1942 уже проводились на улице Хлодной, куда нам пришлось переехать из-за сокращения территории гетто. Там было уже страшнее – я помню, что люди проходили мимо нас по мосту, а на контрольно-пропускном пункте безумствовал жандарм-садист, прозванный Франкенштейном, который стрелял во все, что движется, поэтому нам не разрешали подходить ни к балкону, ни к окнам (в памяти осталось воспоминание о маленьком отверстии в стекле с лучистым зигзагом).
Наступило лето 1942 года. О школе или каких-либо других занятиях уже не было и речи. Немцы начали ликвидировать гетто. Начались переезды, по улицам летали бумага и перья, валялись брошенные чемоданы. Шли разговоры о том, что делать – может выехать на работы? Однако, в конце концов, мы продолжали переезжать с места на место, везя за собой тележку
Бронка, теперь Бернадетт, опубликовала на английском языке свои воспоминания – см.
См. Dzieci holokaustu mówią… Do druku przygotowała W. Śliwowska. Warszawa, 1993; Pan Puchatek Rzecz o Wacławie Zawadzkim. Do druku przygotowała W. Śliwowska. Warszawa, 2006. S. 25–32.