Фотограф. Гектор Шульц
встанешь с кровати, посмотри на свои ножки. Мои пальцы еще долго будут напоминать тебе обо мне.
– Ты хочешь казаться говном, но ты не говно, – усмехнулась Пятая, не слушая меня. Женщины редко меня слушали. Только одна слушала, что я говорю. Когда-то давно.
– Ага. Ты тоже не говно, – кивнул я и добавил, потому что улыбка у нее опять засверкала торжеством: – Ты – говнина. И ты переполнена этой говниной.
– Похуй, как ты сказал. Можешь оставить себе ту фотографию. Ты её заработал.
Я промолчал, не желая снова бросаться словами. Говорить не хотелось. Хотелось спать. И желательно на животе, потому что, судя по ощущениям, она содрала с моей спины кожу.
– Ничего не скажешь?
– Нет.
– И даже не поинтересуешься, почему я такая говнина, как ты выразился?
– Нет. Захочешь – сама расскажешь, нет, и нет. У каждого человека есть выбор, и настаивать я не собираюсь.
– Я не всегда была такой, как ты уже понял.
– Угу. Большинство рождается чистыми и хорошенькими, а потом впускают в себя говнину, и эта говнина переполняет их, льется через край, мерзкими, склизкими шмотками падая на землю и обдавая зловонными брызгами случайных прохожих.
– Меткое сравнение, философ ты мой доморощенный, – она взъерошила мне волосы, но я отдернул голову и скривился. – Ты не любишь, когда к тебе прикасаются.
– Тоже мне новость. Зато ты любишь. Не зря ты набила себе ту татуировку на жопе.
– На пояснице, – улыбнулась она. Улыбка вышла неживой. Она снова играла, но не понимала, что играет сама с собой. Мне, как я уже озвучил, было похуй. Вот отдохну немного и пойду домой. – Память о первом любовнике. Такое не забывается.
– Что именно? Две секунды дерганья где-нибудь в кустах, потом залитое белком платье и виноватый взгляд? – съязвил я, но она, посмотрев мне в глаза, покачала головой.
– Нет. Не забывается, когда человек лишает себя жизни из-за тебя.
Я недоверчиво посмотрел на нее, но не увидел ни намека на шутку. Она говорила об этом скучающим тоном, словно каждый день кто-нибудь кончает жизнь самоубийством из-за её упругой задницы. Говнины в ней куда больше. Она тщательно ее скрывала, но сейчас говнина лилась из нее свободно. Ей ничего не мешало. И чего баб так тянет поговорить после секса? Я же, блядь, просто хочу спать.
– Ему было двадцать. Милый, славный мальчик. С огромными глазищами. Голубыми, – она делала паузы, смакуя каждое слово. Я лениво следил за ней, но видел все ту же маску. – Он любил меня, а я любила играть с ним. Иногда я разрешала ему уснуть рядом, прижавшись к моей груди. Чувствовала его теплую слюну на своих сосках. Его стояк, тычущийся в бедро. Он всегда был готов заняться со мной любовью. Не тем, чем мы с тобой занимались. А именно любовью. Но любовь мне была не нужна. Я люблю еблю.
– Заметно, – поморщился я, устраиваясь на диване поудобнее. – Ты мне всю спину на лоскуты порезала.
– Заживет до свадьбы, – она жеманно улыбнулась, когда