Коломбина для Рыжего. Янина Логвин
шу с отцом квартиру и сбрасываю туфли с уставших ног. Бросаю ключи на полку у двери, стягиваю с волос резинку, разминая пальцами затылок. У стены прихожей испуганно замерла девица лет тридцати пяти, типичный серый чулок. Она важно топорщит грудь и поджимает тонкие губы перезревшей гимназистки, наблюдая за мной. Переминается с ноги на ногу, поглядывая на отца, сбитая с толку моим внешним видом и грубым приветствием. Но я знаю, что мне осталось всего ничего, чтобы навсегда выдворить ее с родной территории. Я подхожу к девице, со всей серьезностью глядя в ее распахнутые глаза, и тихо произношу:
– Г-гав! – и тут же развожу руками, отступая, когда она как угорелая несется мимо меня к двери, срывая с вешалки потертую сумочку, кутаясь на ходу в дешевенький плащик.
– Андрюша! Ну, знаешь ли! Ты, конечно, предупреждал, говорил, что твоя дочь бывает несдержанной и своенравной, что воспитывалась без матери, но это… Это даже для меня слишком!
– Ой-ой-ой, какие мы нежные и ранимые!
– Элечка! – кричит отец, нагоняя ее, пока я любуюсь его спортивными штанами, надетыми наизнанку, и голым поджарым торсом. – Элечка, подожди! Вернись! Элечка…
– Да пусть катится, пап! Подумаешь…
Я ужасно устала, долгий разговор с Серебрянским, глупые претензии его семьи, наша ссора и трехчасовая дорога на электричке в пригород порядком измотали меня, и все что мне сейчас хочется, это принять ванну, надеть халат, сунуть голову под подушку и свернуться клубком на своем старом потертом диване, забывшись сном.
Отец останавливается у порога и беспомощно всплескивает руками, когда входная дверь подъезда этажом ниже с грохотом закрывается, навсегда отрезая собой Элечку из моей жизни. Надеюсь, и из его тоже.
– Таня! Дочка! Ну что ты творишь? Какая вожжа тебе под хвост попала, что ты завелась с порога, вот так запросто обидев человека? Ведь ты ее совсем не знаешь!
Я открываю обувной шкаф и роюсь рукой в ворохе отцовских туфлей и кроссовок, отыскивая среди них свои домашние тапки – старые, истертые, со смешными заячьими ушами.
– Ох, тоже мне упущение. Не начинай, пап.
– Таня, ты не права! Это было грубо!
– Угу, как всегда, – легко соглашаюсь. Хлопнув дверцей, на миг закрываю глаза, встречая вместе с любимой обувью знакомое ощущение дома и покоя. – Кстати, – смотрю на расстроенного отца, – я тоже до визга рада тебя видеть.
– Дочка…
– Пап, – я вдруг почти сержусь, – давай обойдемся без нравоучений. И без тебя тошно.
– Ты не понимаешь. У нас все серьезно!
– Да? – я даже не удивляюсь. Просто вздыхаю громко, настолько мне все это знакомо и осточертело. Без меня пусть делает, что хочет, не маленький. Но когда я дома, соблюдать видимость семьи – наше с ним давнее условие общего благополучия. – В который раз, Крюков? Не устал играть роль благодетеля Прометея, обогревая ночами одиноких Снегурочек? Брось, а?
– Татьяна! – ого, да мы научились рычать? – Это не твое дело!
– Спокойно, – я поднимаю руки и ретируюсь. Волочу дорожную сумку по полу к своей комнате. – Конечно, не мое, кто спорит? Мое дело учиться, учиться и еще раз учиться. Слыхали, помним, соответствуем.
В доме чисто, и приятно пахнет чем-то до боли знакомым, вкусным и пряным – домашней выпечкой, и я нехотя ставлю плюсик отцу: так уютно обустроить свою жизнь в отсутствии жены еще суметь надо. Хотя, сорок лет, здоровый мужик, чему я удивляюсь?
Крюков топает за мной, угрюмо дыша в затылок.
– Что, мать не звонила? – интересуюсь, заранее зная ответ. Скорее по привычке, чем по искреннему любопытству. Вдохновленный трепет ожидания в этом вопросе давно покинул меня.
– Нет.
Я молчу, и отец повторяет, должно быть, в тысячный раз, тоже по привычке. Так уверенно, словно я до сих пор все та же доверчивая десятилетняя девчонка.
– У нее работа, Тань, ответственная и важная для страны. Ты же знаешь…
И я киваю. Вот только слезы, как бывало в детстве, уже не наворачиваются на глаза. И губы не дрожат от зависти и обиды, что это не мы с отцом рядом с мамой в журнале и на экране телевизора, а совсем незнакомые дяди и тети.
Нет, по большей части дяди, кому я вру.
– А как же, пап, знаю: и в пятьдесят по-прежнему трахать тридцатилетних мужиков. Круто быть начальницей с регалиями и почетом. Шилом в заднице и компасом во лбу! Геологоразведка – романтика! До пенсии жуй – не хочу! Развелись бы уже, и дело с концом. Ведь давно не связывает ничего.
– Как это ничего? – отец растерянно пожимает плечами, осторожно заглядывая мне в глаза. – И придет же в голову! Ты нас связываешь, Тань. Наша дочь.
– Ой, да брось, пап, – я роняю сумку на пол и приваливаюсь плечом к стене, оглядываю тоскливым взглядом свою комнату. Такую же несуразную и бестолково-яркую, как я сама. Цветную обертку куколки, так и не превратившейся в бабочку, и не больше. – Мучение тебе одно с такой женой. Всю жизнь мучаешься. Зачем?
– Много ты понимаешь! – теперь очередь отца сердиться,