Повести и рассказы. Леонид Пантелеев
Лидия Корнеевна.
В ту минуту мне стало жалко ее. Да, не Тамару Григорьевну и не себя стало жалко, а Лиду Чуковскую.
Пожалуй, никто из русских поэтов советского времени так ясно и недвусмысленно не заявлял о своем мировоззрении, как это сделано в стихах Николая Алексеевича Заболоцкого. В группе обэриутов, к которой примыкал молодой Заболоцкий, я могу назвать трех верующих. Заболоцкого в этот счет я не включаю. Его юношеский пантеизм, пантеизм «Ночных бесед», волновавший меня когда-то (и волнующий до сих пор), очень далек, однако, от моей религии. Православными, по-церковному религиозными людьми были Хармс, Введенский и Юра Владимиров[21]. Учился в духовной школе, хорошо знал, любил и часто читал на древнееврейском Библию Дойвбер Левин[22].
Но был ли он верующим – поручиться не могу. (Верующих интеллигентных евреев, т. е. иудеев, мне вообще встречать не приходилось. Может быть, исключением был С. М. Алянский[23], венчавшийся в синагоге, что в свое время было с одобрением отмечено в дневнике Блока. Те же верующие евреи, которых я мог бы назвать, познав Бога, стали христианами, приняли Крещение.)
Сказать, что я был близким другом Даниила Ивановича Хармса, я не могу. Меня редко радовали его стихи («взрослые»; детские я принял с восторгом сразу же). В первые годы, пока я к нему не привык, не все нравилось мне в его поведении, кое-что раздражало, казалось наигрышем, позой. В его окружении далеко не все были мне симпатичны. И все-таки нас всегда, едва ли не с первой встречи, тянуло друг к другу. Духовная близость между нами была, мы чувствовали ее оба. Конечно, прежде всего и тут связывала нас наша вера.
Да, все-таки дружба была. В знак этой дружбы мы поменялись как-то и с Даниилом Ивановичем – по его предложению – молитвенниками. Не знаю, какая участь постигла мою, очень старую, старообрядческую книгу. Его, то есть перешедший ко мне, молитвослов пережил разорение блокадных лет, войну, Москву – и до сих пор стоит у меня в шкафу на заветной полке.
– Каким вы представляете Бога? – спросил меня однажды Даниил Иванович. – Стариком Саваофом, каким Его изображают под куполами церквей? С бородой?
– В детстве – да, представлял таким.
– А я и сейчас именно таким. Краснолицым, с белой пушистой бородой.
Один раз мы где-то засиделись, и поздно вечером Даниил Иванович провожал меня. Трамваи еще ходили, но мы шли пешком – из центра на проспект Майорова, где я тогда жил. Проходили мимо церкви Вознесения. Даниил Иванович поднялся на паперть, опустился на колени и стал молиться. Молился долго. Может быть, и мне хотелось последовать его примеру, но я не сделал этого. Не мог. Боялся позы. Молился за его спиной, стоя.
Во многом, что делал и говорил тогда Хармс, мне чудилась поза. Конечно, я часто ошибался. И слишком поздно, увы, понял, что если в его поведении и бывало напускное, то в отношениях со мной этого напускного почти не было. Со мной он был искренен, честен, всегда оставался самим собой.
Ссориться мы с ним не ссорились, но размолвки бывали. Я, например, не понимал, как в одной душе могут уживаться
Александр Иванович Введенский (1904–1941) – поэт, драматург, детский писатель. Репрессирован в 1941 году и вскоре погиб. Юрий Дмитриевич Владимиров (1908–1931) – поэт, прозаик, детский писатель. Они оба, как и Н. Заболоцкий и Д. Хармс, входили в ОБЭРИУ (Объединение реального искусства).
Дойвбер (Борис Михайлович) Левин (1904–1941) – прозаик, детский писатель, обэриут.
Самуил Миронович Алянский (1891–1974) – основатель издательства «Алконост», в котором выходили книги А. Блока, Анны Ахматовой, А. Белого, в 1929–1932 годах заведовал «Издательством писателей в Ленинграде», а последние тридцать лет своей жизни – художественный редактор Детгиза («Детской литературы»).