Прощай, молодость. Ирина Ракша
Ведь человек начинается с благодарности…
А трагическая связь таких прекрасных, хоть и очень разных судеб, как Ахматова – Гумилёв, Цветаева – Эфрон, Плевицкая – Скоблин, Гиппиус – Мережковский и пр., ещё ждёт своего любящего, внимательного исследователя.
«О, Господи, в величии Твоём / – Явись, чтоб не забыл никто вовеки / О том, что мы всего лишь человеки / И все предстанем пред Твоим судом».
V
Арестовали Надежду Васильевну у неё в доме в Озуар-ла-Феррьер. Устав искать мужа по Парижу, все последние ночи напролёт она простаивала у окна в ожидании. Прислушивалась сквозь шум любимых берёз к случайным шагам, к стуку калиток. Сквозь пожелтевшую листву всматривалась в тёмный, уходящий вдаль переулок… Если бы Коля был жив, он не мог бы оставить её на произвол судьбы. Он бы пришёл, приехал, приполз. Но он не пришёл. Значит… всё.
Власти арестовали в доме всё, даже личное и, казалось бы, неприкосновенное – архив. Практически вывезли в коробках всё ценное, многолетнее: документы, клавиры, ноты, тексты песен, переписку, её дневники, литературные записи, книгу воспоминаний самого Николая Владимировича (впоследствии уничтоженную).
Но главное – письма, сотни писем. Многолетняя переписка с писателями, актёрами, музыкантами… Всё то, что она всегда так бережно хранила. Да и после исчезновения мужа не вывезла, не спрятала. Не могла и вообразить себе ареста.
Да и сама не скрылась. Даже не собиралась. А потому нагрянувшая полиция, униформисты буквально потрясли её. За что? Но тут же являлась мысль: в Париже она известна, любима, и столько друзей вокруг, есть и адвокаты, юристы. Подумала даже: ничего, всё скоро выяснится. Вот Коля появится, и всё разрешится…
Но нет – не разрешилось. Она оказалась пешкой в чужой игре. Французским судом ей было предъявлено обвинение: «За соучастие в похищении Е. Миллера». Хотя никаких, ну буквально никаких улик предъявлено не было. И никаких участников, соучастников и даже свидетелей не было. НКВД сработал чисто!
Итак, французские власти её одну сделали заложницей и ответчицей. Впрочем, для обвинения (для сохранения интриги) знаменитая певица подходила как нельзя лучше. И вот, как говорится, дело сделано – и концы в воду. Напрасно она уповала на любовь зрителей и друзей. Парижская эмиграция в одночасье отвернулась от любимого Соловья, душевного, доброго, участливого, от вчерашнего своего кумира. Завистники, клеветники из РОВС, всегда охочие распять слабого, оскалить зубы на талант, тотчас припомнили ей и «низкое», крестьянское происхождение, и концерты в Америке «в пользу советских беспризорных». И относительный, хоть и трудовой, достаток. И любящего генерала-мужа, Георгиевского кавалера, благополучного, хоть и пропавшего вместе с Миллером.
Но всё-таки парижан, вчера ещё слушавших певицу в концертах, ошеломил бездоказательный, чудовищный приговор: «двадцать лет каторжных работ» (позднее срок был исправлен на пятнадцать). Адвокат Плевицкой Филоненко (и двое других) был в недоумённом отчаянии.