Россия и современный мир №1/2011. Юрий Игрицкий
Со временем их исчерпывающий обзор будет, наверное, интересен лишь историкам политической мысли и международных отношений, но наиболее яркие из этих писаний все-таки останутся своеобразными памятниками недолговечному Pax Americana. Лидировал в этом соревновании манифестов «Конец истории» Фрэнсиса Фукуямы, привлекший к себе наибольшее внимание благодаря броскости и простоте основного тезиса. Но если предложенное Фукуямой эсхатологическое обоснование незыблемости постисторического либерального мирового порядка довольно быстро перестало выдерживать испытание временем, то автор гораздо более жесткого и откровенного манифеста американского унилатерализма – Чарльз Краутхаммер – был достаточно осторожен, чтобы в своем прогнозе ограничить временной горизонт глобального доминирования США тремя-четырьмя десятилетиями (15). Впрочем, зимой 2003 г., накануне второй войны в Персидском заливе, Краутхаммер пересмотрел эту оценку и заявил, что никакая внешняя сила уже не может быть ограничителем мировой гегемонии США, а продолжительность эры однополярности зависит исключительно от внутреннего выбора американской нации (16). Однако считанные годы спустя после этого супертриумфалистского заявления среди аналитиков и обозревателей началась гонка манифестов с обратным знаком.
В числе текстов, возглашающих скорый конец «американского века», едва ли не самым ярким является книга Фарида Закарии «Постамериканский мир». Опубликованная в 2008 г., еще до краха банка Lehman Brothers и глобального обвала финансовых рынков, сегодня она производит странное впечатление. Кажется, что автор хотел преподнести читателю (прежде всего – американскому) неприятную новость в успокаивающей оболочке. Закария видит главную проблему не в упадке Америки, а в «подъеме остальных» (the rise of the rest) (3, с. 25). Благодаря американскому экономическому, политическому, военному, культурному и моральному лидерству в мире были созданы огромные возможности, которыми, в конце концов, и воспользовались «остальные» во главе с Китаем и Индией. Получается, что многополярный постамериканский мир есть результат, в общем-то, успешного осуществления исторической миссии США.
Вместе с тем Закария откровенно и нелицеприятно говорит об ошибках и провалах американского лидерства, которые привели к компрессии периода абсолютного американского доминирования после окончания «холодной войны». Ведь, в сущности, первоначальный прогноз Краутхаммера о 30 или 40-летней продолжительности «момента однополярности» был вполне реалистичным. Основная «заслуга» в столь быстром схлопывании унилатерализма принадлежит администрации Буша-младшего и вдохновлявшим ее политику неоконсерваторам, хотя свою долю ответственности несет и администрация Клинтона. По словам Закарии, «почти по всем статьям – решение проблем, достижение успеха, создание институтов, укрепление репутации – Вашингтон распорядился этими картами из рук вон плохо» (3, с. 232).
Можно сказать, что все эти провалы и неудачи эпохи американского всемогущества уже не столь важны, они остались в прошлом, жирную черту под которым подвел глобальный экономический кризис. Но именно кризис становится точкой невозврата и в процессе «постамериканизации». Международные отношения обретают новое качество, адаптироваться к которому придется всем их участникам. В том числе, разумеется, и России.
Мир многополярный, постамериканский – это то, к чему стремилась Россия, начиная, по крайней мере, со знаменитого разворота самолета Евгения Примакова над Атлантикой. Но теперь, когда желанный миропорядок начинает становиться политической реальностью, впору задать вопрос: а готова ли Россия к этому новому миропорядку? Осознают ли ее лидеры не только новые возможности, открывающиеся благодаря эрозии американской гегемонии, но и риски существования в мире силового мультицентризма? Ведь после окончания «холодной войны» Россия не только испытывала чувство горечи от приниженного положения в системе международных отношений и угрозы от попыток минимизировать ее влияние на постсоветском пространстве, но и вполне комфортно чувствовала себя в нише крупнейшего поставщика энергоносителей на европейский рынок. И хотя пребывание в этой нише, по крайней мере для России, можно рассматривать как признак экономической деградации в системе мирохозяйственных связей, Владимир Путин с успехом использовал «тучные годы» для терапевтического лечения социальных травм, вызванных посткоммунистическими трансформациями, и для концентрации ресурсов, достаточной, чтобы позволить себе в Мюнхене «откровенный разговор» с западными партнерами. Теперь же, по истечении «тучных лет», за реализацию новых возможностей еще только предстоит бороться, и, по всей видимости, бороться упорно.
Для России американская гегемония была тягостна, неприятна, в иные моменты – едва выносима. Но все-таки стоит признать: раз уж какой-то державе было суждено на время достичь глобальной гегемонии, то в американской версии такая гегемония оказалась меньшим из зол. Гегемония, исходящая от любого европейского или азиатского государства, была бы, наверное, и вовсе непереносимой. И если представить себе совсем другой исход «холодной войны», то можно предположить, что советская глобальная гегемония была бы одним из худших видов гнета, а едва ли не главной его жертвой – народы самой державы-гегемона.
О всемирно-исторических