Амузия. Софья Андреевна Мироедова
она нахмурила свои белые брови. – Как будто становится лишь хуже. Там воспроизводят столько шума, так много грязного звука.
– Это нужно, чтобы развить чувствительность, – объяснил я.
– Знаю, только из-за этого мой мир окрашивается в очень неприятные цвета.
– Ты поэтому всегда слушаешь музыку? – я ещё в первый раз заметил затычки наушников в её ушах. Наверное, поэтому она тогда не услышала меня.
– Да, так жить светлее. К тому же я художник, мне надлежит видеть правильный цвет.
– Ты же сказала, что видишь не так, как все?
– Да, мой красный не такой, как твой. Я знаю, что для обычных людей томаты алые, а огурцы зелёные. Для меня они иногда одного цвета.
– Это дальтонизм.
– Не совсем, – Тома покачала головой. – Они не всегда одного цвета. Когда я слушаю Баха, томат алый, а огурец, скажем, синий. Когда Вертинского, цвет меняется на жёлтый и розовый. Я так говорю, но это вовсе не означает, что оттенок действительно такой. Это лишь слова, чтобы было проще меня понять. В любом случае в цветном, хоть и переменчивом мире, жить интереснее, чем в чёрно-белом. Даже не в чёрно-белом, а именно монохромном. Есть только тональность, но никакого цвета. Ни белого, ни чёрного. Это просто свет и отсутствие света.
– Андерстенд, – я смотрел на слякоть под ногами.
– Едва ли, – улыбнулась Тома.
Мимо кара мы уже прошли. Я сделал вид, что итс окей. И мы пошли пешком к Вокзальному спуску. В дождь это совсем идиоси. Только мне не хотелось ехать, было интересно её слушать. Она рассказала, что занимается артом, что она скульптор. Тогда я не понял, что она делает икзактли. Тома называла это отпечатками жизни.
Мы пришли к её хаузу через сорок минут. Ноги промокли, да и вообще холодно было. Она остановилась у двери и спрашивает:
– Здесь есть поблизости машина?
– Наверное, – я глянул в апп, кар был прямо через дорогу. – Да, вон стоит, – я кивнул на машину и тогда понял, что она её уже нотисед.
– Может быть, чаю?
Наверное, я выглядел питти. Иначе зачем ей было звать меня в гости? Я тогда так подумал. Лэйтер узнал, что Тома вообще была такой. Сейчас держит тебя за гуфа, а потом зовёт жениться. Ей вообще на людей плевать было. Делала, как ей хотелось. Я же не знал. Но тогда я, офкоз, ни секунды не думал. Про Аньку забыл. Все эти сорок минут, что мы шли до дома, я думал онли про Тому.
– Конечно, – выпалил я и пошёл за ней в подъезд.
Это олд билдинг, но бьютифул. Его реставрировали лет десять назад. Он пёрфектли подходил Томе. Она снимала там один рум с кухней. Всего метров тридцать. Там был полный мес. Какие-то картины, тряпки, столы, мольберты. Тут же кровать, смятое бельё. Какие-то свечи везде. И люстра. Она была как отдельный жилец. Я подумал, что это какой-то винтаж из хрусталя. Тома потом сказала, что это просто стекло, а люстра – фэйк, новодел. Ещё везде были бутылки расставлены и бокалы с чашками. Так я понял, что она алкохолик.
Мы зашли, она стащила сапоги, бросила пальто прямо на китчен, шарф намотала на какую-то голову гипсовую.
– Что предпочитаешь пить? – спрашивает.
Когда