HOMO CARCERE. Человек в тюрьме. Виталий Валентинович Патлис
Семья полноценная?.. Хорошо, теперь распишитесь тут.
– Что это?
– Распишитесь, что вы не покончите с собой.
Потом кормушка закрывается и девушка-специалист, надо полагать, отправляется на обед.
Теперь немного о ценностях.
Здесь в СИЗО, что ни говори, приходится многое переосмысливать. Причём происходит сиё непроизвольно и незаметно, что, честно признаться, даже пугает. Будто бы ты становишься другим человеком помимо своей воли и лишь из-за того, что невольно открыл для себя новые грани мироустройства, и назад пути нет. Невозможно это забыть, подавить в себе или дистанцироваться. Новое знание уже проросло в тебя, как полип, перекрутившись своими жилами с твоей плотью и впрыснув яд из спор в твой мозг. Я не могу смотреть свои любимые советские фильмы – киноклассику. Я не могу смотреть их так, как смотрел раньше, с замиранием сердца, с воодушевлением, с чистой радостью. Прекрасно отдавая себе отчёт, что любое искусство – художественное преувеличение, я видел в них мир «прекрасного далека», мир честного настоящего цветного будущего. Они учили меня доброте, взаимопониманию, объясняли, что такое хорошо и что такое плохо, и у меня не возникало никакого диссонанса в душе. Я принимал эту нехитрую мораль на веру, принимал умышленно и с удовольствием. Потому и получал от просмотра истинное наслаждение.
Но узрев мир изнанки, я утратил способность к прежнему восприятию. Состыковка прежнего и действительного оказалась невозможной. Фальшивость порочной реальности породила сомнения в правдивости моего бывшего незамутнённого мировоззрения. Так, если капнуть в белое молоко всего одной каплей чернил, маленькой, незаметной, оно сразу же расползётся тёмной безобразной кляксой, испортив чистую непорочность исходника. Что говорить, если на мои листики с самодельными стихами брызнули целой россыпью чёрных капель, брызнули хлёстко, и не скупясь. Кляксы накрыли строчки, изуродовали слова, которые теперь приобрели совсем иной, кастрированный смысл. И я ничем уже не могу помочь бедным словам-калекам, чернь въелась в их сущность и никаким чистящим средством не вернуть былую белизну.
Поэтому я не могу смотреть старые фильмы. Теперь они созданы для других людей.
Таблица ценностей перепутана строчками. Голубое небо, про которое когда-то давно рассказывала мне мама, вовсе не голубое – оно серое и опасное. Со свинцовыми тучами, летящими низко-низко: ещё чуть-чуть и заденут тебя по макушке.
Как жить с этим? Возможно ли? Не в созданном големом государстве исправительно-воспитательных учреждений о колючей проволоке, а в «свободном» светском мире? У меня нет ответа на этот вопрос. Надеюсь, он появится позже, когда я немного оклемаюсь от перенесённого хука слева, что мне прилетел от правосудия. И если не вернусь за решётку снова – такое более чем возможно; успеть бы, в этом случае, дописать книгу.
Вместо желанного предвкушения от просмотра любимого