Пани Малгожата. Вадим Месяц

      Натянутой струной рыбачьей лески,

      врезаясь убегающим в кадык,

      прощальный день разрезал этот миг

      на равные счастливые отрезки.

      В одном еще клокочет детский крик,

      в другом шуршат военные повестки,

      а в третьем новоселы и невестки

      журчат словно по камешкам родник.

      Храни любую радость про запас,

      она тебе в могиле пригодится.

      Свернется на груди твоей как птица,

      вернув душе спасительный экстаз.

      У бесконечно малых величин

      есть притяженье, а не протяженность,

      в нем-то и скрыта злая отрешенность

      в глазах у веселящийся мужчин.

      Фатима, он рассыпался как горох.

      Он – бильярдный шар, не попавший в лузу.

      Он – во влажном лесу отлежалый мох

      что скатался в клубок по живому пузу.

      Магомет, столько бродит в стволах свинца,

      вы стреляли, а я в темноте рожала.

      Близнеца близнецом и за близнеца,

      а последнего на руках держала.

      Фатима, нет греха в том, что есть Аллах.

      В том, что есть правота в острие кинжала.

      Если женщина восклицает вах,

      на ее языке проступает жало.

      Магомет, есть рука и не знаю чья,

      но она не твоя и она сильнее.

      Я младенцев складываю у ручья.

      Я иду к деревьям и цепенею.

      Глаза сияют в черных гнездах:

      десятки глаз, мильоны глаз.

      Звезда их ест, их режет воздух,

      их травит веселящий газ.

      Глазаста жизнь, и смерь глазаста.

      И все, что есть – всего лишь взгляд.

      И в том триумф Екклесиаста,

      что строил рай, а видел ад.

      Мы видим мутные глубины,

      едва ли различая в них,

      кто в них воистину любимы,

      а кто изъяты из таких.

      И вот они выходят из воды,

      и тянут за собой гнилые сети

      болотных трав и варварских соцветий,

      налипших на высокие зады,

      они молчат подобно палачам,

      когда на солнце смотрят исподлобья,

      во взгляде брезжит искренность холопья,

      и неспособность к жестам и речам,

      на солнцепеке стадо тяжелей,

      и все понурей выправка коровья:

      под палубу заполненные кровью

      рыдающие трюмы кораблей.

      К мирскому не приучено труду,

      больное сердце село на измену

      вливая литры света в темноту,

      как молоко в натруженную вену.

      Тьма это – яма, в ней не видно дна.

      И спящего в колодце рудокопа

      не разглядеть подруге с бодуна

      без зоркого как птица телескопа.

      А нам то что? Мы рождены во тьме.

      Наощупь