Дым империи. Ян Бруштейн
сему свое время,
и время всякой вещи под небом:
…время разбрасывать камни,
и время собирать камни;
время обнимать,
и время уклоняться от объятий…
«А дым империи мне сладок не всегда…»
А дым империи мне сладок не всегда.
Колотит в стёкла зимняя вода,
Запретный смысл пытается морзянкой
Мне передать. И этот вечер зябкий
Наутро обещает корку льда,
Но вывернуто время наизнанку.
А дым империи, а выхлопы машин,
Мороженые профили мужчин
И капюшоны их безликих спутниц…
И путаница гласных, и распутиц
Печальный опыт. Визг и стоны шин
Проглочены глухим пространством улиц.
Последним пламенем вечерних фонарей
Горит моя империя. И с ней
Не просто ни бороться, ни расстаться.
Бахвалятся деревья зимней статью,
Но пальцам отмороженных корней
День ото дня становится больней.
Севера
Река Яна
Там, где мамонты ворочаются в мерзлоте,
Там, где древним змеем тёзка моя течёт.
Сотням тысяч оленьих горячих тел
Потеряет счёт обмороженный чёрт.
Как давно я выжил в этих местах —
Лена, Яна, Индигирка и Колыма.
По воде идёт онемевший страх,
Это дышат в спину зима и тьма.
Что-то молодость моя молчит подо льдом,
Где прошедшая жизнь – по воде круги…
Мы по ранней шуге катерами идём
От посёлка Северный до Усть-Куйги.
Выгибает реку хан-рыба таймень,
Впереди как небыль – аэропорт.
Заглуши мотор, и веслом табань,
На прощанье спирта плесни за борт.
Ледяная крупа мне стучит в окно,
Спирт из фляги рухнет туда, в живот…
Только Северный сгинул давным-давно,
Ну, а Усть-Куйга – ничего, живёт.
Енисейское
Расскажу, как я не мог прибиться к берегу:
Енисей меня крутил-вертел отчаянно,
И спина его была от пены белая,
И осталась позади тоска причальная.
А я сломанным веслом, дуря, размахивал,
Песни пел, и слёзы лил разменной мелочью.
От Игарки ельник мне, сойдя с ума, кивал,
Я бы Богу помолился – не умел ещё.
Как я спасся, как я выгреб, как лежал в траве,
Как товарищи вливали водку в глотку мне,
Всё забыл, остались только крохи жалкие,
Стариковские мои огни болотные.
И увидеть не помогут ни одни очки,
Как несёт меня тугой поток на лодочке,
Как висит вся жизнь моя на тонкой ниточке,
Как бежит мой друг по берегу в пилоточке…
Кирпичный завод
Когда колёса долбят: «Ухта, Инта, Воркута…»,
Кому охота ехать в гиблые эти места?
Но саднит моя память, до боли свербит, дерёт:
Стучат, кричат колёса про старый кирпичный завод.
В тридцати километрах от этой твоей Воркуты,
Где горят мосты, где снега чисты, а дома пусты,
Где речка Юньяга до дна
застыла в пространстве густом,
Лежит мой родич, еврей —
под простым православным крестом.
Их в тридцать восьмом уравнял трибунал,
побратал расстрел —
Пятьсот мужиков, пятьсот затоптанных в землю тел.
Не выдалось сгинуть моей родне на большой войне,
Потом за всех мой отец отвоевал вдвойне.
Как стоял я, вчерашний солдатик, и плакал о том…
Как хватал этот горький воздух обветренным ртом…
И северный ветер выл,
и каменный воздух стыл —
И горели мосты, но снега оставались чисты.
Григорий
Бывший вор Григорий (знаю, бывших воров не бывает),
Жил в забытом балке на границе тундры и леса.
По наколкам