Дым империи. Ян Бруштейн
с лебедями.
А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Ещё не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.
Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной
Почти что погибшей девчонкой…
Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался не страшен,
И Муся глотала – сказать не могу,
Какую чудесную кашу.
Ровеснику
Мой отец, корректировщик миномётного огня,
Спит – кричит, встаёт – не ропщет,
только смотрит на меня.
А когда глаза закроет – то в атаку прёт как все,
То опять окопчик роет на нейтральной полосе.
То ползёт, и провод тащит, то хрипит на рубеже…
Папа, ты меня не старше, мы ровесники уже.
Слёзы обжигают веки, эту боль в себе ношу.
Ты остался в прошлом веке, я всё дальше ухожу.
Отчего ж не рвётся между наша общая судьба,
Это я огонь кромешный вызываю на себя,
Это я с последней ротой, с командиром на спине,
И в Синявинских болотах сердце выстудило – мне…
Голос твой – не громче ветра…
Не расслышу, не пойму…
Почему же я всё это раньше не сказал ему!
«Ленинградская моя кровь…»
Ленинградская моя кровь
И блокадное во мне эхо…
Жаль, что нет нигде маяков,
Чтобы в этот город уехать.
Ты полнее в стакан лей,
Буду пить я на сей раз
За сапожный сухой клей:
Он моих стариков спас.
Перекрёсток
Я утром вышел из пальто, вошёл в седой парик.
Старик с повадками Тельца стучал в литую медь.
Шёл ветер с четырёх сторон, вбивал мне в глотку крик,
И шрамы поперёк лица мне рисовала смерть…
В окно с наклеенным крестом я видел, что бегу
Там, где у хлебного стоит, окаменев, толпа —
На той проклятой стороне, на страшном берегу,
Куда всегда летит шрапнель, бездушна и слепа.
Смотрите, я улёгся в снег, пометив красным путь,
И мамин вой ломал гранит, и гнул тугую сталь…
Я там оттаю по весне, вернусь куда-нибудь,
И позабуду, что хранит во все века февраль.
Я сбросил эту седину, я спрятал в пальтецо
Свои промокшие глаза, небывшую судьбу.
От страшного рубца отмыл промёрзшее лицо,
И в памяти заштриховал: по снегу я бегу…
Сухари
А бабушка сушила сухари,
И понимала, что сушить не надо.
Но за её спиной была блокада,
И бабушка сушила сухари.
И над собой посмеивалась часто:
Ведь нет войны, какое это счастье,
И хлебный рядом, прямо за углом…
Но по ночам одно ей только снилось —
Как солнце над её землёй затмилось,
И горе, не стучась, ворвалось в дом.
Блокадный ветер надрывался жутко,
И