А зори здесь тихие…. Борис Васильев
сильно испугалась, побелела: «Валера…» – говорит…
– Валера?
– Валера… Точно, Валера, – подтвердил Серега. – Только он к Толику никакого отношения не имеет.
– А к Алке?
– К Алке?… – Серега помолчал, вздохнул. – Знаете, я до сих пор взгляд ее помню: за него она испугалась. А чего испугалась-то, знает ведь, что я первым никого не трогаю…
Он умолк, вздохнул, помотал головой. Некоторое время они шли молча, потому что Семен Митрофанович повторял про себя рассказ Сереги и старался поточнее его запомнить, чтобы пересказать завтра Данилычу. Здесь покопать надо было, и следователь Хорольский не так уж был сегодня не прав. Есть у него чутье, у Хорольского этого, ничего не скажешь, но методы… Комиссар Белоконь сказал однажды на собрании актива, что справедливее упустить десять виновных, чем задержать одного безвинного, и младший лейтенант Ковалев всем сердцем воспринял это.
– И чего она тогда испугалась за пижона этого? – размышлял Серега. – А ведь испугалась, я точно помню…
– Может, не тебя она испугалась, а милиции?
– Какой милиции?
– Ну, если бы скандал начался, драка, допустим, то могли же милицию позвать? Могли. Могли, Серега, могли, вот Алка за него и испугалась. А что это все значит? Это значит, – Семен Митрофанович еще раз подумал, вздохнул, – значит это, что Валера этот недопеченный…
– Сырой, – поправил Серега.
– Ну, сырой, – согласился Ковалев. – Значит, сырой этот Валера нашего брата почему-то опасается.
– Опасается?
– Только ты, Сергей, о нашем разговоре пока помолчи. Я к тебе старшего лейтенанта Степешко пришлю, как только он из госпиталя выпишется. Ему все доложишь в точности. Как мне.
– Понятно.
– Ну а сейчас ступай. Спасибо тебе за провожание и особо – за разговор.
Семен Митрофанович пожал парню руку и свернул в переулок. Не к себе: он в противоположной стороне жил. К знакомому столяру, у которого всегда делал пистолеты для своих сорванцов.
Однако дома столяра не оказалось. Дверь открыла жена – яростная костистая старуха, с которой у Семена Митрофановича дружба так и не сложилась за все четверть века знакомства. Стрельнула сухими глазищами.
– Семен Митрофанович, ты? В половине двенадцатого людей беспокоишь…
– Что, опять молиться помешал? – пошутил Ковалев.
Не приняла она шутки. Рассердилась даже:
– Ты моего Бога не трогай. Я твоего не трогаю, и ты моего не касайся.
– Да молись ты хоть двадцать пять часов в сутки, Катерина Прокофьевна, слова не скажу. Я к супругу твоему, к Леонтию Саввичу.
– В преисподней ищи. В бездне самой…
И дверь захлопнула, не попрощавшись: одно слово – сектантка…
Семен Митрофанович спустился в преисподнюю, в подвал то есть. Там у Леонтия столярная мастерская была оборудована: он при домоуправлении столяром состоял, ну и заказы принимал на разные поделки. Когда-то, еще до войны, руки его славились на весь город, а в войну,